Карсавин философ биография. Лев платонович карсавин. Чем Лев Платонович занимался в лагере
Карсавин Л.П.
Малые сочинения
СПб: Алетейя, 1994.- 532 с.
ISBN: 5-85233-009-4
Серия: Памятники религиозно-философской мысли Нового времени
Формат: DjVu 12,7 Мб
Качество: сканированные страницы + слой распознанного текста
Язык: русский
Творчество Льва Платоновича Карсавина (1882-1952) органически входит в традицию христианской философии, что была начата в России трудами Хомякова и Владимира Соловьева. Карсавин словно связует концы и начала этой традиции: он - автор последней философской системы, созданной в ее русле, и он же - в тесной близости с ее родоначальником Хомяковым, близости, включившей в себя глубокое духовное влияние, сходство стиля, характера и даже, может быть, дальнее родство. Как многие фигуры той краткой и удивительной эпохи, что названа Серебряным Веком, Карсавин обладал блеском и широтой дарований. Он начал свой путь как историк-медиевист, сразу выделившись яркими, опередившими свое время работами, где с помощью новых понятий, нового подхода воссоздавались средневековое видение мира и цельный облик средневекового человека. Вслед за тем, однако, грянувшие события русской революции - равно как и философский склад его ума - уводят его мысль к иным и более общим темам. Круг его творчества ширится необычайно. Помимо прежних тем католичества и Средневековья, он пишет о смысле революции и судьбах России, Французской революции и Жозефе де Местре, о Достоевском, о гностических учениях эпохи раннего христианства... - а также исподволь начинает развивать идеи собственной философии истории и религиозной метафизики. Причем, все эти писания удивительно различны по стилю и жанру. Здесь встретились строгий академизм, где каскады цитат и ссьиюк, вольные рассуждения, полные спорных идей и парадоксов, язвительная полемика, мистика и мистификации, набожная проповедь и любовная исповедь. Такая полифония приводит в замешательство; гадаешь, за каким же из этих голосов - подлинный и главный Карсавин. Или за всеми? Но бесспорно одно, что здесь - сложная творческая личность, тонкая, своенравная натура, соединяющая искреннюю веру, глубину, философский дар -с какою-то барочностью, с прихотливым изломом, с пристрастием к вызову, парадоксу, усложненным ходам мысли, порою граничащим с софистикой.
Все эти черты различимы и в зрелом творчестве, после изгнания из России, которому подвергли его большевики осенью 1922 г., вместе с большой группой философов, деятелей науки и культуры. Карсавин прожил наполненную жизнь, жизнь христианина и философа, не уходящего от ответа на все трудные вопросы, что задает мысли и совести наш век. В тридцатые годы, живя в Литве и профессорствуя в Каунасском университете, он создает на литовском языке капитальный курс истории европейской культуры, где на первом плане - история мысли. В годы сороковые, отказавшись уйти на Запад, он оказывается в СССР и, проявляя смелую непокорность сталинской идеологии, с неизбежностью попадает в концлагерь. Арестованный в июле 1949 г., он направляется после следствия и суда в приполярный лагерь Абезь, один из обширной системы воркутинских лагерей. Здесь проходят два последних года его жизни. Больной туберкулезом, он близится к смерти, до последних дней продолжая свои труды по философии и богословию, ведя философские и духовные беседы с собратьями-заключенными. Скончавшись в июле 1952 г., он стал одним из великого сонма новомучеников, который сейчас начинает чтить Россия.
Сказано: железо железом заостряется, а человек - человеком. Мысль Карсавина -не из тех учений, за которыми, безраздельно им доверяясь, следуешь до конца. Но, ставя глубокие вопросы, давая язык для их обсуждения - и в то же время побуждая к несогласию, спору - она как нельзя лучше будит нашу мысль, толкает ее к живой собственной работе. А это и есть ведь - Сократов труд.
С. Хоружий
СОДЕРЖАНИЕ
(К читателю) 7
Мистика и ее значение в религиозности средневековья 9
Saligia 24
Глубины сатанинские (Офиты и Василид) 58
София земная и горняя 76
Noctes Petropolitanae 99
О свободе 204
О добре и зле 250
Диалоги 285
Путь православия 343
А.С. Хомяков 361
Апологетический этюд 377
Об опасностях и преодолении отвлеченного христианства 395
Церковь, личность и государство 414
Россия и евреи 447
Молитва 470
ПРИЛОЖЕНИЯ
1. А. В. Карташев. Лев Платонович Карсавин (1882-1952) 471
2. А. 3. Штейнберг. Лев Платонович Карсавин 478
3. Глеб Сорочкин. Из дневника (к истории Каунасского религиозоно-философского кружка) 499
ПРИМЕЧАНИЯ 522
Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.
ИЗ НЕИЗДАННОГО
Все прозаические и поэтические произведения Л. П, Карсавина печатаемые ниже были написаны им в концентрационном лагере в Абезе между 1949 и 1952 г.
Л. П. КАРСАВИН
ТЕРЦИНЫ
Ты смертию Своей Себя познал,
Себя и оконечив, Бесконечный.
Так Ты меня из ничего воззвал,
Чтоб жил в Тебе Твоей я смертью вечной.
Исполнилась Твоя Судьба: во мне
Весь Ты воскрес, и жизнию я встречной
Сгораю весь в Божественном огне.
Плирома, совершенство Ты всегда.
Своя возможность я — живет в зерне
Могучий дуб. В незримой кручи льда,
Тепла, движенья, жизни вожделея,
Искрясь на солнце, падает вода...
Бессилен я. Но немощью своею
— Ее один Ты превозмочь не в силах —
Тебя я, всемогущего, сильнее.
Ты можешь все, гниющие в могилах
Тела единым словом воскресить,
И кровь вскипит в их обновленных жилах.
В Себе Ты смог меня усовершить.
Но дорога Тебе моя свобода;
А я боюсь бессмертной смертью жить
Как солнечного нетопырь восхода.
Нелепое мое свершив желанье
Без полной смерти жить себе в угоду,
Своим мое Ты сделал прозябанье
Несбыточных стремлений сонм гнетущий,
Ты — не смерть, но вечное страданье. —
Геенной стал Эден, Твой сад цветущий,
Где феникс пел, бродил единорог,
Где, затаясь в глуби дремотной пущи,
Змий кольца вил, вещая перстным рок...
Но не было еще земного рая.
В себе вместить я Божества не мог.
И я живу, вполне не умирая,
И в умирании не становлюся всем.
Уже ли, мной безжалостно играя,
Блаженен Ты бесстрастным бытием?
И тщетны все мои мольбы и пени?
Иль Ты ослеп, или оглох, иль нем?
Не видит солнце брошенной им тени;
Мы ж видим в тени только солнца свет.
Так, может быть, и наших всех мучений
Нет в Боге? — Их тогда и вовсе нет,
А есть они! Горит моя измена:
Уклончивый на Твой призыв ответ.
Твоя лишь жизнь полна. И в ней премена
Не ворожит небытной пустоты.
Она кипит. А жизнь моя — как пена
У проводимой смертию черты.
Ущербна эта жизнь. И не отрада
Утехи шумной лживой суеты.
Мы все живем в объятьях душных Ада.
В ночи ж ползут, колебля тишину,
К нам щупальцы встревоженного гада.
Лишь воплощает Ад мою вину.
Без адских мук ее и быть не может.
Себя я в них, ее в себе кляну. —
Жжет огнь меня и червь голодный гложет
Любовь ли эту муку уничтожит?
* * *
Одно — Любовь и вечной Смерти мука.
Любя, Ты сжался в точку. А она,
Как говорит и точная наука —
Идея, мысль, небытию равна.
Разверзлась бездна тьмы, которой тоже
Быть не могло, пока Любви волна
Не излилась в без-óбразное ложе,
Пока собой не озарил
Зиждительный, всецелый свет Твой, Боже.
Безмерно мир, меня Ты возлюбил
Еще не сущего — Любовь всесильна.
Но ведь Тебе, свободному, не мил
Ленивым раб, с улыбкою умильной,
С душом предателя, лукавый льстец,
Довольный милостью Твоей обильной.
Свободного Ты звал и ждал, Творец,
И равного Тебе во всем. Свободный —
Так мыслил Ты, Божественный Хитрец, —
Возникнуть может только в тьме бесплодной,
Чтобы в ответ на творческий Твой клик
Тобою (стать как Сын Единородный.
Из бездны звал меня Ты. Я возник
И ринулся к Тебе. Так был прекрасен
Страданием Любви Твой светлый лик;
И взор Твой так торжественен и ясен.
Но ужас смертный влек меня назад
И — Твой призыв звучал во мне напрасен.
В Твоих страданий чаше капля — Ад.
Страдаешь мукой Ты всего живого.
Огнем сжигаем, на дыбе разъят,
В слезах ребенка Ты, в агонии больного.
Навек распятое я видел тело
Отцом Своим оставленного Бога.
Тобою быть? — Душа оцепенела
Пред мукой смертной. Все ж она упорно
К Тебе стремилась... мыслию несмелой.
Едва сиял ей свет Твой животворный.
Она сжималась в тьме своей исходной
Почти недвижна, косности покорна,
Землею став безвидной и холодной.
Как очи Божьи, звезды молча звали
Ее к себе из бездны той безродной.
И, чародейственной полна печали,
Влекла луна. И солнце озаряло
Твоих путей возвышенные дали.
И всё она Твой образ вспоминала
И первый свой порыв, томясь тягучей
Тоскою без конца и без начала.
Медлительно ползли по небу тучи,
Весь окоём зловеще застилая.
Раскаянье пронзало болью жгучей;
И, волосы седые развевая,
Те тучи горько плакали. Под ними
Не воронов испуганные стаи,
Носились бесы, крыльями своими
Шумя, как ветер, хохоча злорадно,
Когда, блеснув, Твое скрывалось Имя.
Но глуму их душа внимала жадно,
В сомненьи утвердив свое безволье. —
Светил ли день творения отрадный
Над скудной, жалкою земной юдолью?
И образ Твой, на миг лишь осиянный.
Не создан ли невыносимой болью?
Покой не тьма ли вечная желанный?
Унынием рожденная Нирвана
Небытия ль покой иль Несказанный?
Не так же ли горé сквозь мглу тумана
Мир ангелов мне зрится наднебесный
И слышится ликующих осанна?
Ведь горний мир, бескровный, бестелесный,
Не плод ли он того ж самообмана,
Что Будды, сына Майи, Хинаяна?
В сомнении коснею у порога
Небытия (— начала и конца). —
Нет без меня познанья, нет и Бога:
Без Твари быть не может и Творца,
Как быть не может твари совершенной
Без Твоего тернового венца.
Но нет меня без этой жизни бренной,
Без адских мук, без неба и земли,
Без разделенной злобою вселенной,
Без мерзких гадов и ничтожной тли.
Твоя Любовь меня усовершила
В себе. Но разве мы с Тобой могли
Забыть, не бывши сделать то, что было?
Свободно я приять не восхотел
Всего, что мне Любовь Твоя сулила. —
Низринул Ты взнесенный мной предел:
Обоживши меня, мою геену
Моим же бытием преодолел.
И, тлену рабствуя, противлюсь тлену,
И нехотя хочу Тобою стать,
Изменчивый, кляну свою измену.
В Тебе мой грех — одно страданье: ждать.
Не захочу ли я, Твое творенье,
Всего себя в других Тебе отдать.
Восполнил Ты и тварного хотенья
Неполноту. — Ты любишь и могуч.
Мое раскаянье — Богоявленье;
Вина моя — Любви победный луч.
Так, высохшее поле оживляя,
Из просиянных солнцем черных туч
Дождь падает, как радуга блистая.
Минувший я (уже не „я", но „он")
Бессмертьем умиранья изживаю
Личину тьмы — незыблемый закон,
Чтобы от этой жизни и позора
Тобою был чрез Смерть я воскрешен.
Умолкла Божья дщерь святая Тора.
Еще она торжественно царит
В холодном свете звездного убора
Над миром вожделений и обид.
Покорны ей без-умная Природа
И весь людей звереобразных вид.
Но нас над ними вознесла Свобода.
Явил ее позднее Божий Сын,
Чем началось движенье небосвода.
Но Он с Отцом Своим и Бог один,
И в вечности, объемлющей все время,
Всевременен Их творческий почин.
А с Ними мы, Богорожденных племя,
Себя, как мир, сознательно творим,
Закона ветхого свергая бремя.
Себя творю я. И каким иным
Путем свободный мог быть сотворен я
И вместе с Богом стать Христом одним?
Через вину и Смерть Тобой рожденный,
Я в светлый мир Твой претворяю тьму;
И никому в созданий бездне сонной
Не подчинен Тобой и ничему.
Несокрушима ль власть законов мира,
Иль данность, непонятная уму,
Власть им себе творимого кумира?
Закон — Твоих созданий стройный лад,
В них только и живой. Так струны лиры
Единою мелодией звучат.
Но немощию тварного познанья
Закон в недвижный знак закона сжат.
Не точка ли начало мирозданья? —
Тот знак невидный, точка, — Дао, путь
Не бытие, а бытия исканье.
Не в горнем царстве духов мира суть,
Но в нас она, во всех явленьях Сына,
Препобеждающих Нирваной Смерти жуть.
Творенья Человек всего причина.
В нем всею тварью стало Божество.
Он тварного распределяет чина
По времени и месту вещество.
В нем на земле как личность осознало
Себя на миг единый естество.
Но в миге том с концом сошлось начало.
Незрим, неведом перстный нам Адам,
И нет его. Лишь тусклое зерцало
Преданий лик не бывший кажет нам.
Небесного Адама жизни жаждой
Томимся мы в познаньи мысли каждой.
Твое познание и мысль и воля
И дело их — весь мир Тобой творимый.
Иная тварного познанья доля. —
Твой светлый мир к себе необоримо
Влечет, во всем таясь, всегда желанный,
Как сыну блудному приют родимый.
В тоске к нему стремлюся неустанно,
Но... только мыслью, немощной мечтою.
И он горе предносится, туманный,
Покоящий нездешней красотою.
Но в мире горнем не находят взоры
Ни жертвы крестной, ни любви. Он тою
Блажен мнимой жизнью без раздора,
Без перемен, без личного сознанья,
Который ангелов бесплотных хоры
Отображают наши упованья...
Нет! На земле Бог жив во всякой твари,
Через земное жив вполне страданье.
Вины сознанье —Божий свет; и в каре
Бог сострадает с нами. В этой жизни —
Чудесном, вечно новом Божьем даре —
Не о гадательной души отчизне
Мы думаем, но душу нашу злую
Мы отвергаем с горькой укоризной,
Не тело, не Природу, всякую живую
В своем неистощимом обновленьи.
И мыслью в ней, во всем, что есть, живу я,
Причаствую из ничего творенью,
Но — только мыслию, в ночи бессветной
Безволье превращающей в сомненье
* * *
Чрез совершенную едины Смерть
Движенье и покой, земля и твердь.
* * *
С Тобой в Тебе из точки неприметной,
Небытной точки, в мрак небытия
Стихиею могучей, беззаветно,
Ликуя и лучась, извергся я.
Я в Боге, как вселенная, возник,
И Божия, и столько же моя.
То был рождения в твореньи миг,
Собравшая себя в том миге вечность,
Где Бог меня и Бога я постиг
Как Жизнь-чрез-Смерть, покоя быстротечность
Подвигнувшись, предстала постижима
Конечностию наша бесконечность.
Стремительным полетом серафима
Неслись мои лучи, пронзая мрак.
И каждый претворял меня в палимый
Любовью новый творчества очаг.
Как Феникс я из пепла воскресал.
И были твердь, земля и всякий злак
И всякий зверь; и агнца я терзал;
И кровь моя сочилася из раны
(В луче моем алея, как коралл)
Птенцов питающего пеликана.
Все было мною, тварями я всеми
В круговороте этой жизни пьяной.
И было сразу дерево и семя.
Ведь во мгновеньи было все любом
Мгновенья все рождающее время.
Пространство, мир деля своим мечом,
Круговоротом тем увлечено,
Слилося в средоточии одном
И было всюду и нигде оно.
Несовершенному, в одном прошедшем
Познать мое ж мне творчество дано
В свою всевременность меня возведшим.
Как прошлое, как мертвость постигаю
И то, что будет, я воззреньем вещим.
Мудрейшему из мудрецов Китая
Приснилось раз, что он как мотылёк
Пьёт сладкий сок цветов, в саду порхая.
Проснувшися, мудрец решить не мог:
Ему ли снился быстролетный сон
Иль мотылька уснувшего умок
Воображает, будто он,
Мохнатый мотылек, живет как славный
Философ и китайцами почтен.
Мгновенье времени всему соравно.
В мгновенья настоящего бегущем
Чрез множество свое единство явно.
Тот миг живет прошедшим и грядущим
В единстве их (не в точке отвлеченной,
Не в мертвом знаке, карою лишь сущем)
В глуби его, от взгляда утаенной
Застлавшею ее всего борьбою,
Мир совершенен, с Богом срастворенный,
Свободу сочетающий с Судьбою.
Я как тот мир стихиен, но свободен:
Границ нигде не вижу пред собою;
Мой беспределен путь, как путь Господень.
Я раскрываюся в себе самом,
Я всякому творению исподень
И весь живу и умираю в нем.
Оно же все всегда везде во мне.
Так все и я, а мною все во всем.
Яснеет это в своенравном сне,
Предметов всех смывающем границы,
Рекой текущей от волны к волне.
Во сне я сам, и я, и зверь, и птица,
И ветер, и волна... Нужны ль примеры
Того, как миру всеединство снится,
Крылами застилаемо Химеры?
Оно, делясь, себя и единит.
Во множестве порядок свой и мера,
Обманчивый являющие вид
Законов-знаков, мысленных обид.
* * *
В тебе, с Тобой единый, без помех,
Единства нашего не отделяя
От множества, закон в его я всех
Явленьях как себя осуществляю.
Но, от Тебя, Единый, и далек,
Всем миром стал, разъединив себя я.
В его я всякой части одинок,
Не узнаю себя в частях иных,
В иных существах. Непонятный рок
Порабощающий встречаю в них,
Непостижимую закона данность,
В которой шум движения утих,
Как всеединой воли несказанность.
Подъемлет волны всех моих желаний
Покоя нерушимого желанность.
Сжимаюся в мучительном исканьи
Блаженной неизменности своей,
Ни смерти недоступной, ни страданью.
Но нет ее! И — словно мир теней
Плывет, скользит существ иных черёд.
В жилище смерти милую Орфей
Бродя, стеная ищет и зовет.
На миг один, как гаснущее пламя,
Тень ожила пред ним, замедлив лёт,
И — ловит мрак он хладными руками.
Там ищем „душу" мы, гонясь за тенью
Которой нет, ни в нас нет, ни над нами.
Живем движеньем, но предел движенью
Поставить тщимся и — себя сжимаем
В небытной точке вместо расширенья.
Мы тешимся „жилищем духов“, раем,
Не видя солнца ясного восхода.
Но где тот рай, когда себя теряем?
Неся свои бушующие воды,
Всех поглощает жизни нас поток.
Но гибель та — рождение Свободы:
Свободой в ней становится наш рок.
Превозмогаю смертью я своей,
Как Ты, живой всецелой Смертью Бог,
Себя и мир, и — тысячи огней
Из мрака, из небытной точки той
Стремятся сновидения быстрей.
Как светлый мир я воскресаю Твой
Не только прежний я, жилец острожный,
Не тень моя, не призрак неживой.
Не только этот мир мой, непреложный
В своей закономерности унылой,
В своих стремленьях хищный и ничтожный
Я восстаю из тьмы Твоею силой
Не рабствуя мечтать — всецело жить
И все, что будет, может быть и было
До полноты Твоей осуществить.
Страдаю я неполноты виною.
(Иначе не могло бы мира быть
Ущербного). Одето пеленою
Неведенья мое же совершенство.
Но я живу и жизнию иною,
Сгорающей в огне Богоприемства,
Как свет Твой, вечной мука быть должна
В неизреченной радости блаженства.
Да будет мысль Твоя воплощена
В едином мире смертию моею.
Вдали мне полнота Твоя видна,
Тот мир, обетованный Моисею.
Лишь смертной жертвой тварь Тебе сродна:
Лишь в ней она Тобою рождена.
* * *
Свирепствует убийственный Раздор.
Но, жизнь губя, Смерть жизнь иную сеет
И свой чертит таинственный узор,
Да будет все во всем, чтоб в Сыне
Явил Отца творений стройный хор.
Но только „будет" мир таким. А „ныне" —
Особностью своей храня себя,
Тварь хочет каждая в своей личине
Всем миром быть, иную тварь губя,
Стремясь ее особность одолеть.
Несовершенный, часть Твою любя.
Могу ли совершенно умереть?
* * *
Влечет, грозя, Судьба. То песня Шивы,
Бессловная магическая речь,
И пляс его, и рук его извивы,
Подобные движеньям жутким змей.
Все гибнет, все иною смертью живо
Кружась кольцом мерцающих огней.
Дурная бесконечность умиранья,
Взаимоистребленье тварей в ней,
Ни жизнь — ни смерть, но вечное страданье
(Земная смерть, мучительный надрыв,
Не обрывает нити прозябанья).
Таков мой рок. В ответ на Твой призыв
Его своей я волею свободной
Уже признал, с Твоею волей слив.
Терзает агнца лев голодный,
Но агнцем смерти пройдена черта,
Всецелой Смерти, жертвы сверхприродной:
Дабы иная тварь была сыта,
Себя он отдал ей без сожаленья.
Так жизнь Тебе твореньем отняти,
Так мир Твоим оправдан воплощеньем;
Так всем становится, хоть не вполне
Несовершенно всякое творенье.
Томишься вечно Ты Себя вовне,
Нисшел во Ад и умереть не в силе,
Пока Твоей Плиромы свет во мне
Не воссиял, творя, пока в могиле
Гебя воскресшего я не воззвал
И смертию всецелой не познал.
Страница сгенерирована за 0.32 секунд!
Лев Платонович Карсавин (1.12.1882 - 12.7.1952) - историк культуры, философ, поэт, знаток религиозных учений европейского Средневековья. Получил историческое образование в Петербургском университете. Профессор историко-филологического института (с 1912) и университета (с 1916) в Петербурге.
В 1922 выслан за границу. С 1928 профессор университета в Каунасе, в 1940-46 в Вильнюсе, с 1941 г. одновременно преподавал в Художественном институте. Короткое время работал в Художественном музее. Стремился к созданию целостной системы христианского миросозерцания под влиянием раннехристианских учений (патристика, Ориген),а также русской религиозной философии 19 в., особенно В.С.Соловьева.
Категория Всеединства, введённая последним, у Карсавина трактуется как динамический принцип становления, «возрастания бытия» и, следовательно, как фундаментальная категория исторического процесса: любое сущее не столько «есть», сколько «становится», оказываясь одной из реализаций Всеединства.
Понимаемый таким образом историзм выступает универсальным принципом метафизической системы Карсавина, что придаёт ей известное сходство со схемой диалектического процесса у Гегеля. На основе философии истории и в зависимости от неё строятся др. разделы системы Карсавина: гносеология, этика, учение о личности и т.д.
Работы раннего периода, основывающиеся на обширном материале исторических источников, посвящены истории средневековых религиозных течений и духовной культуры средневековья.
В 1944 г. отстранен от преподавания в университете, уволен из музея. В 1949 г. уволен из Художественного института, арестован, обвинен в участии в евразийском движении и подготовке свержения советской власти.
В марте 1950 г. приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Умер в заключении в поселке Абезь Коми АССР 20 июля 1952 г.
Книги (14)
Saligia. Noctes Petropolitanae (сборник)
Л.П. Карсавин — подлинный столп православной российской философии ХХ в., человек сложной, трагической судьбы — и удивительно чистой, прекрасно традиционной философской концепции.
Сборник «Saligia. Noctes Petropolitanae» — значительная часть творческого наследия Карсавина. Именно здесь его основная, классическая идея божественного Всеединства и единения человека с Богом получает наиболее полное развитие — и достигает высочайшей степени убедительности...
«Saligia, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах» — первая философская работа Льва Карсавина, во многом незрелая, но сфокусировавшая в себе основные темы его мысли. И основные темы мысли как таковой — «первые и последние вещи» как видно из названия — Бог, мир, человек, зло.
«Noctes Petropolitanae» («Петрополитанские ночи») Льва Карсавина представляют собой диалоги автора и Любви. Любовь как основа всего, как самая суть Бога и земная любовь как отображение света Вечной Любви — основная мысль автора.
Восток, Запад и русская идея
В брошюре «Восток, Запад и Русская идея» Карсавин рассматривает проблему особенности русского духа, Русский народ, говорит он, есть единые во множестве народы, подчиненные великорусской нации.
Русские люди станут великими в будущем, которое они должны построить. Они велики и в том, что они уже сделали, — в их государственной организации, духовной культуре, церкви, науке, искусстве.
Джордано Бруно
Работа Л.П. Карсавина «Джордано Бруно» представляет собой не просто историко-философский и биографический очерк об одном из крупнейших мыслителей итальянского Ренессанса.
В этой небольшой книге, опубликованной в Берлине в 1923 году, ставятся и решаются две фундаментальные для исследователя задачи — разоблачение и снятие устоявшихся в обыденном (даже в обыденно-философском) сознании стереотипных представлений, «мифов» о Бруно и диагностика скрытых причин общекультурного кризиса, неизбежно сопровождающего, по мнению автора, европейскую цивилизацию Нового времени.
Анализируя удручающие черты современной ему эпохи «прогресса» и тотального отчуждения человека, Карсавин отталкивается от исполненных внутренних противоречий личности и философии Бруно, который в глазах автора становится фигурой, максимально отчетливо выражающей собой все величие и всю трагедию Возрождения.
История европейской культуры. Т. 1. Римская империя, христианство и варвары
«История европейской культуры» Л.П. Карсавина — исследование западноевропейской, а отчасти и восточноевропейской культуры от ее зарождения в римскую эпоху вплоть до XVIII — XIX вв. Первую часть этого труда и представляет собой том «Римская империя, христианство и варвары», в котором Л.П. Карсавин дает общий обзор событий истории и культуры Европы с III в. н. э. до середины VIII в. н. э., вместе с тем делая большие экскурсы в более раннюю историю Римской империи, античного и западноевропейского (варварского) мира. Будучи частью большого произведения, данный том, вместе с тем, представляет собой самостоятельное произведение, достаточно законченное по форме и может быть предметом специального исторического интереса для специалиста-антиковеда.
Исследуя период III-VIII вв. и рисуя картину этого перехода как единого целого, Л.П. Карсавин следует традиции западноевропейской науки XVIII-XIX вв. (например, Л. де Тиллемон, Эд. Гиббон, Н.Д. Фюстель де Куланж и др.) и предвосхищает новые направления исторической науки XX в. (Дж. Бьюри, А. Джоунз, Р. Ремондон, Э. Корнеманн, Дж. Эм. Уолесс-Хедрилл).
Католичество
Написание «Католичества» было для автора переходным звеном от истории культуры и религии к собственной религиозной философии. Печать переходности ощутима на этой книге, которая является и объективным очерком христианского вероисповедания и вехой на духовном пути самого автора.
В этом труде Карсавин подытожил результаты своих научных исследований о католицизме, создав собственное философское видение последнего.
Культура Средних веков
Книга известного русского религиозного философа и историка-медиевиста Л.П. Карсавина раскрывает «стихию жизни» Средневековья, в ярчайших проявлениях философской и религиозной мысли, экономического и политического развития Италии, Германии и Франции.
Малые сочинения
Творчество Льва Платоновича Карсавина (1882-1952) органически входит в традицию христианской философии, что была начата в России трудами Хомякова и Владимира Соловьева. Карсавин словно связует концы и начала этой традиции.
Мысль Карсавина — не из тех учений, за которыми, безраздельно им доверяясь, следуешь до конца. Но, ставя глубокие вопросы, давая язык для обсуждения — и в то же время побуждая к несогласию, спору — она как нельзя лучше будит нашу мысль, толкает ее к живой собственной работе.
Монашество в средние века
Работа Л. П. Карсавина «Монашество в средние века» вышедшая в 1912 г., - первая и до сих пор единственная обзорная книга на русском языке по истории средневекового монашества в Западной Европе.
В ней рассматриваются такие вопросы, как истоки монашества, распространение устава св. Бенедикта, рыцарские и нищенствующие ордена, религиозные организации мирян и др.
О Началах
«О Началах» — центральная книга Карсавина, где он дает основу своей системы. Заглавие, совпадающее с заглавием главного труда Оригена помогает понять характер книги. Карсавин всегда хотел развивать свою философию в позднеантичной и средневековой традиции, откуда и постоянная стилизация карсавинских текстов под средневековье. Но традиция, которую имеет ввиду Карсавин скорее не магистральный путь христианского богословия, а его маргинальные ветви — христианский гностицизм Александрийцев, свободное филосовствование Григория Нисского и Максима Исповедника, продолжатели этой традиции на Западе — Кузанец, Бёме.
Лев Платонович Карсавин (1882-1952) - историк религиозной мысли Средневековья, религиозный мыслитель, разрабатывающий, как и его предшественники, русский вариант философии всеединства. Он родился в семье замечательного артиста балета Платона Карсавина (1854-1922). Знаменитая русская балерина Тамара Карсавина (1885-1978) была сестрой историка и философа. Мать Льва Карсавина - Анна Иосифовна была дочерью двоюродного брата А. С. Хомякова и до замужества носила эту же фамилию. (Впоследствии Л. Карсавин напишет большое предисловие к переизданию произведения своего дальнего родственника - философа-славянофила «О церкви», поддерживая хомяковскую традицию свободного философского богословия.) В жизни и трудах Карсавина как бы слились воедино художественный артистизм отца и религиозно-духовные хомя- ковские традиции, которые культивировала мать. Способный к тончайшим логическим рассуждениям в духе схоластики Карсавин в то lt; же время был поэтической натурой: он писал стихи, не чуждался литературных мистификаций, написал лирико-философский трактат о любви («Noctes Petropolitanae», 1922) и «Поэму о смерти» (1931).
Жизненный путь Карсавина преломился через сложные перипетии судеб первой половины XX столетия. В 1901-1906 гг. он учится на историко-филологическом факультете Петербургского университета, специализируясь на изучении религиозных движений Италии и Франции позднего Средневековья. В 1910-1912 гг. историк получил возможность работать в архивах и библиотеках Франции и Италии. В 1912 г. выходит его магистерская диссертация «Очерки религиозной жизни Италии XII-XIII веков», а в 1915 г. - докторская диссертация «Основы средневековой религиозности в XII-XIII веках, преимущественно в Италии», которую он защитил в марте 1916 г. Исторические труды Карсавина носят культурологический характер, воссоздавая в определенной духовной целостности изучаемую эпоху.
С 1913 г. Карсавин преподает исторические дисциплины в Петербургском университете, на Высших женских курсах и других учреждениях. После революции он продолжает учебно-лекторскую деятельность в университете, активно занимается литературно-философской работой, пишет и издает такие философско-религиозные этюды, как «SALIGIA, или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах», «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «О свободе», «О добре и зле» и др. Одновременно он читает проповеди в храмах. Неудивительно, что Карсавин в 1922 г. попадает в список антисоветски настроенных деятелей русской культуры, подлежащих высылке из страны.
С 1922 г. начинается эмигрантский период жизни и деятельности Карсавина. С 1922 по 1926 г. он живет в Берлине и пишет «Философию истории» (1923), «Джордано Бруно» (1923), «О началах» (1925), в которых определяются его философско-религиозные воззрения. С 1926 г. Карсавин переезжает в Париж и теоретически возглавляет до 1929 г. левое крыло евразийского движения. Это движение, представлявшее собой вариант русской идеи, видело своеобразие России в геополитическом и культурном положении между Европой и Азией (Евразия). Сторонники евразийства стремились к созданию идеоло- гически единого государственного образования на основе православия, уповая на возможность использования Советского государства, возникшего в ходе большевистской революции.
В 1927 г. Карсавин был приглашен в Литву в качестве руководителя кафедры всеобщей истории Каунасского университета. Овладев литовским языком, он читает курс истории европейской культуры. В 1940 г. университет перебазируется в Вильнюс. Пережив годы немецкой оккупации во время Второй мировой войны, философ в 1946 г. изгоняется из университета, а в 1949 г. его арестовывают и ссылают в Сибирь. Больной туберкулезом, он попадает в инвалидный лагерь Абезь, расположенный у Полярного круга. Во время пребывания в лагере Карсавин не прекращает свое философско-религиозное и поэтическое творчество, с благодарностью воспринимаемое солагерниками, и особенно ставшим его учеником и последователем А. А. Ванеевым (1922-1985). 20 июля 1952 г. Лев Карсавин умирает, он был похоронен в безымянной могиле. Но чтобы в будущем опознать тело русского мыслителя, лагерный патологоанатом литовец В. Шимку- нас вложил в тело Карсавина закрытый флакон, в который была вложена записка-эпитафия, написанная А. А. Ванеевым.
Карсавин занимает своеобразное место в русской религиозной философии. Он шел от истории к философии и богословию, от исторического богословия - к философии истории и философии богословия. Его метафизика всеединства находится, конечно, в русле традиций христианского платонизма, наиболее ярко в России представленной Вл. Соловьевым. Но непосредственно Карсавин не примыкает ни к Соловьеву, ни к соловьевцам (притом что современники усматривали между ним и великим русским философом внешнее сходство), апеллируя к учению отцов церкви и Николаю Кузанскому.
Как историк Карсавин ставит проблему о значении оценки, оценочной деятельности в историческом познании. «Оценка в истории необходима», «момент оценки» неустраним, - отмечает он в «Философии истории». Проблема ценности и оценки широко обсуждалась в западноевропейской и русской философской мысли со второй половины XIX столетия. Потребность «переоценки всех ценностей» (Ницше), осознание важности ценностного мироотношения особенно в сфере практической деятельности и гуманитарного исторического знания подвинуло к разработке «философии ценностей», «аксиологии» (от греческого axia - ценность и logos - учение) в различ- ных ее вариантах, особенно в философии неокантианцев (Виндель- банд, Риккерт).
Карсавин также считает «возможным оправдать аксиологический момент в историографии, устранив из него всякий субъективизм и релятивизм» (ФИ, 224). Иначе говоря, он включает в историю ценностный фактор, но при этом саму ценность Карсавин, в противоположность риккертианцам, рассматривает не как субъективное «мое построение», построение «трансцендентальное», не обладающее обычным эмпирическим бытием. Да, «оценки расходятся», но «историк ошибается лишь в том случае, если отвергает ценность иных «склонностей»; признавая ее чисто «субъективной», он ошибается в том, что считает ее свойственной только ограниченному своему я, а не укорененною в Абсолютном». По убеждению Карсавина, «существо всякой оценки в Абсолютном», а «так называемая «субъективность» лишь периферия, индивидуализация оценки», ибо «и абсолютная ценность, абсолютный критерий не существует без индивидуализации». Правда, «сами-то «ценности», хотя бы и абсолютные, оцениваются. Почему-нибудь они да признаются нами «ценными» и «ценностями». Мы можем признать их ценными лишь в том случае, если сами выше их и делаем их ценными или если они, будучи выше нас, в то же время и сами мы, а потому сами в себе и в нас себя утверждают. Они - неоспоримо, абсолютно ценны потому, что являются самооценкою Абсолютного в Нем самом и во всякой Его теофании [богоявлении], т. е. и в нас» (там же, 226-227).
Автор «Философии истории», таким образом, выступает как сторонник теологической, богословской теории ценности. Сущность этой теории в начале 20-х гг. сформулировал Н. О. Лосский в подзаголовке своего аксиологического труда «Ценность и Бытие»: «Бог и Царство Божие как основа ценностей». По словам Карсавина, «Божьи законы и явятся критерием для сравнительной оценки всего относительного по качеству» (там же, 222). Абсолютное как начало, в том числе и аксиологическое, всего мира лежит в основе карсавинской метафизики всеединства. Карсавин утверждает «равноценность всех моментов развития». Притом существует центральный момент исторического развития. Это - Боговоплощение, обладающее «первоцен- ностью». Однако, по убеждению Карсавина, «его первоценность нисколько не умаляет ценности прочих моментов и, в известном смысле, оно им равноценно» (там же, 250).
Карсавин свое понимание Всеединства формулирует в следующих «метафизических тезисах». Во-первых, существует «Божество, как абсолютное совершенное Всеединство». Во-вторых, существует отлич- ное от Бога «усовершенное или обоженное (абсолютированное) твар- ное всеединство». В-третьих, «завершенное или стяженное тварное всеединство, стремящееся к усовершенности своей, как к идеалу или абсолютному заданию, и чрез него к слиянию с Богом...». В-четвертых, «незавершенное тварное всеединство, т. е. относительное много- единство, всеединство, становящееся совершенным чрез свое завершение, или момент всеединства в его ограниченности» (ФИ, 55). В трактате «О личности» (1929), образно описывая структуру мира, Карсавин отмечал, что мир «похож на пасхальное яйцо, состоящее из многих включенных друг в друга яиц, которым еще так недавно играли наши дети». Мир состоит из многих «моментов», которые он называет «качествованиями». Но эти «моменты», или «качествования», образуют «стяженное единство». Понятие «стяженное», предполагающее диалектическое единство части и целого, Карсавин заимствует у Николая Кузанского. По Карсавину, «стяженное всеединство» - это всеединство, «сжимающее все моменты» (ФИ, 50). Всеединство как «стя- женное всеединство», таким образом, присутствует во всяком «моменте», и все они в совокупности образуют всеединство Абсолютного. В определенной мере моделью карсавинского всеединства являются не только включенные друг в друга пасхальные яйца, но и литературная форма «венка сонетов». Видимо не случайно, находясь в лагере Абезь, Карсавин заветные свои метафизические идеи выражает в виде именно «венка сонетов». Что такое «венок сонетов»? Сам классический сонет- это сложнейшая литертурно-поэтическая конструкция, состоящая из 14 строк (2 четверостишия, связанные единой рифмовкой, и 2 трехстишия). Венок же сонетов - это 14 сонетов, в которых каждая последняя строка предыдущего сонета становится первой строкой следующего сонета. И вот из этих первых-последних строк складывается 15-й, «магистральный сонет». «Магистральный сонет» и образует «стя- женное единство» всех сонетов, и в то же время он растворен в каждом из «моментов», «качествований» всех других сонетов. Вот магистральный сонет карсавинского венка сонетов, поэтически выражающий его метафизику всеединства:
Ты все один: что будет, и что было, И есть, и то, что может быть. Тебе Сияет все, как на небе светило, И движется, покорствуя Судьбе.
Безмерная в Тебе сокрыта сила. Являешься в согласье и борьбе Ты, свет всецелый, свет без тьмы в себе. И тьма извне Тебя не охватила.
Ты беспределен: нет небытия. Могу ли в тьме кромешной быть и я? Свой Ты предел - всецело погибая. Небытный, Ты в Себе живешь как я, Дабы во мне воскресла жизнь Твоя. Ты - мой Творец, Твоя навек судьба - я.
Рассматривая себя в русле русской философии всеединства, Карсавин вносит в эту философию ряд важных особенностей. Это относится, во-первых, к конкретизации всеединства триединством. И во- вторых, к пониманию всеединства-триединства как диалектическому становлению личности.
Абсолютное осмысляется Карсавиным как Триединство в связи с «православной религиозной метафизикой» (ФИ, 329). Принцип триединства не только увязывает Абсолютное с Пресвятой Троицей (такая связь подчеркивалась еще у отцов церкви), но стремится выявить структуру развития, его движение в тройственном ритме: первоединство - саморазъединение-самовоссоединение. Если моделью «стяженного всеединства» может служить литературная форма «венка сонетов», то временное развертывание всеединства через триединство наглядно представляется стихотворной формой «терцин», к которой также обратился Карсавин в последний лагерный период своего творчества. «Терцины» (ими написана «Божественная комедия» Данте) как бы предполагают реализацию всеединства во времени: рифмовка первой строфы aba переходит в рифмовку второй ЪсЪ, вторая - в рифмовку третьей cdc, третья - в рифмовку четвертой ded и т. д. Вот пример карсавинских «терцин»:
В сомнении коснею у порога Небытия (- начала и конца). - Нет без меня познанья, нет и Бога:
Без Твари быть не может и Творца, Как быть не может твари совершенной Без Твоего тернового венца.
Но нет меня без этой жизни бренной, Без адских мук, без неба и земли, Без разделенной злобою вселенной,
Без мерзких гадов и ничтожной тли. Твоя Любовь меня усовершила В себе. Но разве мы с Тобой могли
Забыть, не бывши сделать то, что было?..
Подчеркивая историческое развертывание всеединства через триединство, Карсавин усматривает основание развивающегося всеединства в личности: «Весь мир - всеединая личность в том смысле, что он - теофания [богоявление], т. е. Триипостасное Божество, чрез Ипостась Логоса причаствуемое тварным субстратом» (Р.-ф. соч.,100); «Всееди- ная личность Логоса - идеал и существо тварного личного бытия. Но в твари мы должны учитывать ее несовершенство» (Р.-ф. соч., 124). Таким образом, Личность выступает как триединство в Пресвятой Троице. Но и человеческая личность «раскрывается как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение» (Р.-ф. соч., 5).
Несовершенство твари выражается в том, что она в виде вещей и животных обладает лишь потенциальным и зачаточным личностным бытием. Вместе с тем индивидуальная человеческая личность не завершает процесс личностного развития. Помимо индивидуальной личности Карсавин вводит понятие «социальной личности» и «симфонической личности». «Социальная группа» мыслится им как «некоторое целое», как «организм» (ФИ, 91). Это и отдельные социальные группы или классы людей, нации, поместные церкви, культурные образования и т. д. Однако «социальная личность» может выражаться в индивидуальных личностях с разной степенью полноты (см. Р.-ф. соч., 126). Несовершенство твари - это «ее разъединенность» (см. там же, 214). Но помимо «несовершенной личности» существует «ее идеальный образ» (там же, 216). «Симфоническая личность» - это совершенная социальная личность. С богословской точки зрения «симфоническая личность» - «полное и совершенное отображение Божьего Триединства» (там же, 66). Говоря аксиологическим языком, «симфоническая личность» - это социальная личность в ее ценностном значении. Отсюда и образно-музыкальный термин «симфоническая».
В своем учении о «симфонической личности» Карсавин развивает идею соборности Хомякова. Представление развития всеединства как развитие личности и всеединого человечества, при котором «высшая личность рождает как свой момент низшую» (там же, 126), позволяет Карсавину освободиться от символа Софии. Лишь в стилизованном под древнее произведение сочинении «София земная и горняя» (1922) Карсавин воспевал «Софию Предвечную» и писал: «Кто же Она как творенье свое? - Конечно, Слово и Ум, Ее самопостиже- нье. Слово же есть Человек, Человек - Соборность, Соборность - София». В трактате же «О личности» (1929) Карсавин «возрожденную тварную Софию», не отличающуюся от «Девы Марии», называет ангелом «всего оцерковленного человечества» (Р.-ф. соч., 218). Кар- савинское понятие «симфонической личности» вобрало в себя, следовательно, символическую мифологему Софии.
Карсавинская метафизика всеединства-триединства, соединенная в середине 20-х гг. с идеологией евразийства, была неоднозначно воспринята русскими философами. Не сомневаясь в громадной историко-философской эрудиции и культуре философских размышлений Карсавина, в его воззрениях усматривали те или иные недостатки, несовместимые со взглядами критикующих. Так, Н. О. Лосский отмечал «пантеистический характер системы Карсавина» и видел его обнаружение в том, что «в ней отношение между Богом и космическим процессом является в некотором роде игрой Бога с самим собой». Н. А. Бердяев в 1929 г. критиковал Карсавина с точки зрения своей персоналистической философии (т. е. философии, провозглашающий приоритет свободы, творчества и ценности индивидуальной личности - персоны). «Совершенно непонятно, - писал он, - что, например, Карсавин отрицает существование человеческой личности и признает лишь существование Божественной личности (ипостаси). Он строит учение о симфонической личности, осуществляющей божественное триединство. Учение о симфонической личности глубоко противоположно персонализму и означает метафизическое обоснование рабства человека».
Философия всеединства-триединства Л. Карсавина гонениями 40-х гг. и лагерной кончиной религиозного мыслителя была окрашена трагической судьбой. В этом аспекте обретает и новое звучание «глубинное ядро его философии, идея жизни-чрез-смерть»2. Мученическая смерть Карсавина и долгое замалчивание его творчества на родине в определенной степени способствовали пробудившемуся в 90-е гг. интересу к религиозно-философским трудам Карсавина, которые и за рубежом многие годы не переиздавались.
Из всех больших российских мыслителей, создавших собственные философские системы, Лев Платонович Карсавин, пожалуй, и по сей день остается самой малознакомой фигурой на своей родине. Чтобы явление таких масштабов было настолько неведомым - даже в сравнении с другими философами, чье творчество также не допускали до нас, скажем, Флоренским или Бердяевым, - нужны основательные причины.
Все это так - и однако откладывать изучение творчества Карсавина больше уже нельзя. Всерьез и надолго возвращаясь к наследию русской мысли, мы должны вдуматься в хитросплетения карсавинского пути - и суметь в них увидеть результат отношений философа с его временем.
Эта работа для понимания нелегка, и многие, верно, предпочли бы ей что–либо попроще: почитать о жизни наших философов, о расцвете русской культуры и последовавшем ее разгроме, о бедствиях эимграции… Но этого, увы, мало сегодня. Духовное возрождение, которого мы чаем для России, которому призвана служить и эта философская серия, требует реального избавления от старых догм, требует усилия и труда. Не в последнюю очередь, нам предстоит ныне возрождать и опасно ослабнувшие, подточенные навыки самостоятельного мышления. И вряд ли что–нибудь будет еще полезней для этой цели, нежели вдумчивое чтение трудов Льва Платоновича Карсавина, русского философа, родившегося в 1882 году в городе Санкт–Петербурге, скончавшегося в 1952 году от туберкулеза в приполярном лагере Абезь, близ Инты.
В отличие от многих старших соратников по русской религиозной философии (Бердяева, Булгакова, Франка и др.), Карсавин не испытал на своем пути коренной смены убеждений, глубинного кризиса или перелома. В молодости у него не было, кажется, даже кратковременного периода увлечений общественной и политической деятельностью, хотя еще недавно в среде русской интеллигенции миновать подобный период было почти невозможно. Общественная атмосфера менялась. Новую притягательность приобретали наука и культура, где сразу во многих сферах зарождался мощный подъем. К поколению Карсавина принадлежали участники символического движения, создатели новой живописи, философы, с самого начала стремившиеся не только (или даже не столько) к проповеди неких истин, но и к владению методом, к искушенному профессионализму: Флоренский, Ильин, Шпет, Степун. И собственные его склонности с ранних лет направлены были к ученому поприщу.
«Уже в старших классах гимназии в нем явственно виден был будущий ученый», - пишет в своих мемуарах его знаменитая сестра, прославленная балерина Тамара Карсавина. (Эти мемуары, «Театральная улица», написанные ею по–английски, были изданы у нас в переводе в 1971 году, хотя, увы, большинство упоминаний о брате оказалось при этом выпущено). Брат и сестра были единственными детьми, и в семействе сложилось чёткое разделение отцовской и материнской линий. Тамара, Тата, была «папина дочка», предмет особого вниманья отца, пошедшая по его стопам: Платон Константинович Карсавин (1854-1922) был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником корифея петербургского балета Мариуса Петипа. А Лев «пошел в мать»: она была склонна к размышлениям, серьезному чтению, вела французские тетрадки своих «Мыслей и изречений», а что еще важнее - была двоюродной племяницей А. С. Хомякова, знаменитого философа и основателя славянофильства. Сие славное родство много значило для нее, она верила и надеялась, что Лев через нее унаследовал нечто от дарований великого родича и в будущем явится его продолжателем. Эти ожидания оправдались: философия Карсавина действительно многими прочными нитями связана с Хомяковым…
Окончив гимназию с золотой медалью, потом историко–филологический факультет Петербургского университета, Карсавин становится историком–медиевистом, одним из большой плеяды учеников H. M. Гревса, «самым блестящим из всех», как тот впоследствии отзывался. Его область - религиозные движения в Италии и во Франции в эпоху позднего средневековья. Получив по окончании университета двухгодичную командировку за границу, он занимается в библиотеках и архивах этих стран кропотливыми разысканиями - по истории францисканского монашества, а также ересей вальденсов и катаров. Итогами этих штудий стали два больших сочинения - «Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII веков (1912) и «Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии» (1915). Но если первое из них вполне отвечает привычному типу капитальной исторической монографии, то второе никак уже не укладывается в этот тип. Сегодня мы сказали бы, что этот труд, равно как и примыкающие к нему статьи Карсавина, принадлежит не истории, а культурологии. Хотя и тут перед нами изобилие фактов, живого конкретного материала, но все это сейчас занимает автора не само по себе: его проблема - реконструкция средневекового человека и его мира. Выявляя и анализируя структуры средневекового уклада, мышления, психики, он стремится с их помощью увидеть картину прошлого не плоско–фактографически, а объемно, в ее внутренней логике. И на этом пути он во многом предвосхищает и подход, и выводы будущей культурологии, впервые вводя в рассмотрение те пласты материала и ту проблематику, что станут предметом острого интереса исследователей во всем мире полвека спустя, в 60–ё и 70–е годы. Вся эта его первопроходческая деятельность несправедливо забыта ныне, и переиздание его важнейших исторических трудов - явный долг наших историков.
Вместе с тем и культурология - только промежуточный этап в творческой эволюции Карсавина. Чем дальше, тем сильнее сказывается философский склад его мысли; и, непрерывно расширяя горизонт своих размышлений, он обращается к общим проблемам исторического познания и метода, к философии истории - неуклонно приближаясь к области чистой метафизики. В это же время в его трудах возникают, чтобы остаться надолго, еще две важные темы - религиозная и национальная. Их появление связано и с внутренними, и с внешними факторами. Можно не сомневаться, что и раньше, еще не став темами творчества, они присутствовали в кругу размышлений Карсавина: ибо это постоянные темы русской мысли, и в первую очередь темы славянофильства, темы Хомякова, с памятью о котором, «в тени» которого Карсавин рос с детства. Когда же начались судьбоносные революционные годы, тема о судьбе России естественно вышла на поверхность, и в современном обличье - как тема о смысле и перспективах революции - сделалась одной из насущных рабочих тем. Уже в первой из посвященных ей работ,«Восток, Запад и русская идея» (Пг., 1922), Карсавин утверждает творческий и народный характер революции, язвительно полемизируя с отпевавшими страну пессимистами, среди множества которых оказался тогда и Горький: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я–то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М. Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать».
Но, с другой стороны, осмысление происходящего было для него невозможно вне религиозного подхода, религиозных категорий. Современная тема выводила к теме религиозной - второй из упомянутых новых тем. Обращению к ней содействовало и то, что в новой России церковь из прежнего полуказенного института сразу стала притесняемой и гонимой. Карсавин был человек вольнолюбивый и непокорный, готовый противостоять любому диктату, всегда предпочитавший двигаться против течения. И если прежде он, принимая основы христианского миросозерцания, в то же время называл себя вольнодумцем и был, казалось, далек от роли богослова и проповедника, то после революции он делается профессором Богословского института и читает проповеди в петроградских храмах. В эту же пору он выпускает и первый труд не на темы истории, дав ему нарочито благочестивое название «Saligia или… душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах» (Пг., 1919) и с первых же строк избирая стиль духовной беседы: «Любезный читатель, к тебе обращаюсь я в надежде, что ты веришь в Бога, чувствуешь Его веяние и слышишь Его голос, говорящий в душе твоей. И если не обманывается моя надежда, подумаем вместе над записанными мною мыслями…» Здесь был вызов - и он не остался незамеченным. В журналах «Печать и революция», «Под знаменем марксизма» и др. появляются рецензии на работы Карсавина, не оставляющие желать лучшего по части сокрушительного отпора идейным проискам.
