Сочинение на тему: Анализ произведения Доктор Живаго, Пастернак. Роман Пастернака "Доктор Живаго": анализ произведения Обзорное сообщение о романе пастернака доктор живаго

Восторженно-хвалебные отзывы читателей и литературных столпов Русского Зарубежья, которыми была заполнена эмигрантская периодика после выхода в свет русского издания и присуждения Пастернаку Нобелевской премии, читать не интересно: все они так же удивительно беспредметны и однообразно-одинаковы, словно толстовские "счастливые семьи". Другое дело - яркая нелюбовь и критический взгляд читателя, заинтересованного в литературе, а не в Пастернаковой христианской эпической идейности и антисоциалистичности. Такой читатель видит само творение, читает сам роман, а не восхищается симулякром, не превозносит мем в состоянии ослепленности под самогипнозом интеллигентской мантры о литературной гениальнности "Доктора Живаго".

Вот некоторые выдержки из рассуждений читательницы.

"Как связать высокую его (Юрия Живаго) одухотворенность, его жизнь, «в плане христианских категорий» (Р. Гуль) с крайним эгоцентризмом и пониженной моральной ответственностью за свои поступки? И можно ли не заметить, что именно это – книжная интеллектуальность – бездумно сочеталась в нем с безответственностью? «И все это мне? За что мне так много! Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю?»
А рядом Тоня, упрекавшая его в том, что он смотрит на нее искаженно «недобрыми глазами», брошенная с ребенком, Лара, брошенная беременной, и наконец Марина, непонятно жестоко брошенная с двумя детьми. И разве уж так-таки совсем ничего не значит жизненное поведение человека, что его можно попросту не заметить, и оно целиком компенсируется «софийной музыкой» (Ю. Иваск) и умилением над «землей Твоей бесценной»? Какой на все это ответ? Это русский характер. Русский характер, который не знает страха перед падением. (О, как хорошо понимал это Достоевский.) Ведь и сам Юрий говорит: «Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся».

И делает вывод: «Красота жизни не открывалась им». И разве не характерен этот упор на «красоту»? И разве это не трагический излом, что русская традиция восприняла христианское «прощение» как оправдание снижения, распущенности и безволия? Христианское «духовное прощение» обратилось в прощение сомнительного быта. Иностранец не умилится над слабостью наших Обломовых, Мармеладовых и пр., но русская традиция окружает «павших» мистическим ореолом страдания, а их неспособность, их собственную нетребовательность к самим себе – жалостливым сочувствием. И разве не характерно, что русская зарубежная критика следует той же традиции? Все отметили Юрия Живаго как образ высокой христианской одухотворенности, но никто не отметил, что его падения много глубже, чем его взлеты, что все это – «псевдохристианство», а христианство истинное начисто уничтожено теми жестокими разрушениями чужих жизней, которые он оставлял позади себя. Он исковеркал не только жизнь трех любивших его женщин. Но и жизнь четырех детей, которых он плодил и бросал, ни мало не задумываясь об их судьбе. (...) Понимал ли Пастернак, что по существу он описал трагедию русского характера? Думается, что понимал, думается, что его оценка Юрия Живаго дана одной только строчкой прощального Тониного письма к Юрию: «Твой талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли». И не есть ли роман плач о высокой духовности русской культуры, которая не выдержала жестокого столкновения с реальной жизнью и дала такое смертельное раздвоение, такое тягостное угасание воплощающей воли?» (Новое русское слово, 1 марта)."

Тут собраны некоторые разрозненные высказывания Владимира Набокова о Пастернаке и романе.

«Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках или тем лирическим доктором с лубочно-мистическими позывами, мещанскими оборотами речи и чаровницей из Чарской, который принес советскому правительству столько добротной иностранной валюты» (Лолита, с. 298).

«Дорогой Глеб Петрович,
Хотел бы я знать, какой идиот мог Вам сказать, что я усмотрел «антисемитизм» в «Докторе Живаго»! Мне нет дела до «идейности» плохого провинциального романа – но как русских интеллигентов не коробит от сведения на нет Февральской революции и раздувания Октября (чему, собственно говоря, Живаго обрадовался, читая под бутафорским снегом о победе советов в газетном листке?), и как Вас-то, верующего православного, не тошнит от докторского нарочито церковно-лубочно-блинного духа? «Зима выдалась снежная, на св. Пафнутия ударил превеликий мороз» (цитирую по памяти). У другого Бориса (Зайцева) все это выходило лучше. А стихи доктора: «Быть женщиной – огромный шаг».

«Прежде всего и раньше всего (как говаривал Ленин) хочу расчистить кое-какие заторы и зажоры между моим миром и Вашим. Я не могу понять, как Вы с Вашим вкусом и опытом могли быть увлечены мутным советофильским потоком, несущим трупнаго, бездарнаго, фальшива-го и совершенно антилиберальнаго Доктора Живаго. (...) Почему бы Вам не написать, дорогой Глеб Петрович (у меня руки чешутся, но мы еще с ним висим вместе на золотой трапеции бестселлеров), ученый разбор невероятно вздорных пастернаковских «переводов» Шекспира? (из письма к Глебу Струве – 3 июня и 14 июля 1959 года)

Набоков называл роман «мелодраматическим» и «чудовищно написанным». Говорил, что ненавидит «не одного, а сразу четырех докторов: доктора Фрейда, доктора Живаго, доктора Швейцера и доктора Кастро». В «Аде» упомянут пьесу «Евгений и Лара», герои читают мистический роман «Любовные похождения доктора Мертваго», то пьесу «Клара Мертваго», то бульварное чтиво «Мертваго навсегда»... Набоков игрался со словами Пастернака.

В письме Роману Грнбергу он писал: «Ты пишешь о „Докторе Живаго“. На мой вкус это – неуклюжая и глупая книга, мелодраматическая дрянь, фальшивая исторически, психологически и мистически, полная пошлейших приемчиков (совпадения, встречи, одинаковые ладонки)."

О романе «Доктор Живаго» Пастернака 14 ноября 2011 в «Живом Журнале» (http://likhachev-s.livejournal.com/9924.html) я писал:

В небрежно написанном «Докторе Живаго» нет исторической и художественной правды, нет хрестоматийного романного сюжета, нет прописанных запоминающихся образов героев, нет единого стиля и отточенных приёмов, нет, короче, ничего, что должно составлять хороший роман. Пастернак-автор, как в нём литературоведу дотошно ни копошись, не обнаруживает и зачатков романного мышления. Он не потрудился даже освоить азы техники написания объёмных литературных произведений. Автор не понимал, что такое романный сюжет, фабула, содержание, как в романе раскрываются образы героев… После выхода «Доктора» у тогдашних литературоведов и критиков даже появился издевательский термин - «роман, написанный поэтом». «Доктор» - самое дрянное произведение о гражданской войне в России. Хотя бы потрудился автор, сидя на тёплой подмосковной дачке в Переделкино, сначала сам о Сибири хоть что-нибудь прочесть: о географии, о жизни свободных крестьян, казаков, ссыльных, лесников и охотников - а в Сибири никогда не было крепостных - о климате и о погоде… Сегодня, когда в России нет политической цензуры, нет «железного занавеса», «Доктора» не взял бы ни один толстый журнал - именно из-за нижайшего художественного уровня самого текста. Нобелевская премия за этот «выдающийся» роман присуждена Пастернаку исключительно по политическим мотивам: враги СССР рассчитывали получить ещё одного диссидента, да только автор струсил - так и «не отвалил» за кордон. Пастернак неряшливый, невнятный поэт второго эшелона. Торопливая поэзия его грешит недодуманными мыслями и непрописанными образами, она буквально испещрена неотделанными строками. Едва ли ни по каждой строфе Пастернака хочется вопрошать: а что хотел сказать автор? Так поэты первого эшелона не пишут. У них обнаруживается и великий ум, и умение обобщать и предвидеть. Гораций ещё писал: мудрость - «вот начало и источник правильно сочинять». «Тогда с какой целью вы пишете?», - спрашивали Пастернака ? «Мы производим впечатление», отвечал поэт. Вполне почтенная цель - для хорошенькой девушки, сидящей на коленках поэта. Из-за недодуманности и неряшливости слога переводить стихи Пастернака на другие языки крайне затруднительно. Прозу же переводить всегда легче. Вот и зацепились политические противники СССР за «Доктора» и раздули мыльный пузырь, и сегодня продолжают дуть, потому что Запад не изменился по отношению к нам: просто из антисоветского превратился в антироссийский.

А вот что пишет Лев Данилкин о вышедшей в 2015 году в издательстве «Центрполиграф» книге Питера Финна и Петры Куве http://vozduh.afisha.ru/books/books1/):

Помните Экспо-58 - то самое, с «Атомиумом», которое описано в одноименном романе? Какой сюжет прошляпил Джонатан Коу: именно там, оказывается, специально нанятые ЦРУ люди раздавали в павильоне Ватикана советским посетителям свежеотпечатанные экземпляры запрещенного в СССР романа Пастернака. «Дело Живаго», изданное в прошлом году в Америке, - скандальное журналистское расследование, в котором на основе рассекреченных документов ЦРУ продемонстрировано, что одно из самых нелепых утверждений советской пропаганды - будто бы роман «Доктор Живаго» был издан и распространялся на деньги ЦРУ по благословению Эйзенхауэра и Аллена Даллеса, - абсолютная правда. Та же организация обеспечила Пастернаку и Нобелевскую; механизм описан с подобающей тщательностью. Очень любопытно - и как действующая модель того, каким образом спецслужбы используют культуру и интеллигенцию для достижения политических целей, и как урок для всех художников, которые всего лишь ищут истину, своё место в мире, утраченную национальную идентичность, ответ на вопрос о загадке русской души: не вы ищете, а вас ищут. Ну и - не в последнюю очередь - отличный нон-фикшн о блестящей операции времен холодной войны:

«20 мая 1956 года, ясным воскресным утром, в электричку на московском Киевском вокзале сели два человека. Они направлялись в поселок Переделкино, расположенный в получасе езды к юго-западу от столицы. Всего месяц назад растаял последний снег; пахло цветущей сиренью. Высокий блондин Владлен Владимирский был в широких брюках и двубортном пиджаке - такой костюм особенно жаловали советские служащие. Его стройный спутник выделялся в толпе; в нём сразу отличали иностранца. За модную одежду его дразнили «стилягой». Кроме того, Серджио Д’Анджело часто улыбался, что было необычно в стране, где в людях прочно укоренилась настороженность. Итальянец ехал в Переделкино очаровывать поэта».

Форзац книги Ивана Толстого «Отмытый роман Пастернака»

Как видим, «одно из самых нелепых утверждений советской пропаганды - будто бы роман «Доктор Живаго» был издан и распространялся на деньги ЦРУ по благословению Эйзенхауэра и Аллена Даллеса, - абсолютная правда».

Только что Нобелевскую по литературе за 2015 год получила очередная критикесса «тоталитарных режимов» - белорусская писательница Светлана Алексиевич . Формулировка присуждения - «за многоголосое звучание её прозы и увековечивание страдания и мужества» - не оставляет сомнений, за что именно присуждена премия. Понятно, чем больше показано «страданий» советских людей в литературном произведении, тем выше шанс засветиться в числе добровольных пособников спецслужб США. Когда черед полсотни лет рассекретят очередную порцию материалов из их архивов, очень вероятно, выяснится обстоятельства, сходные с мотивами присуждения Нобелевской премии Пастернаку .

Иллюстрации к роману «Доктор Живаго» куда лучше текста

Ещё несколько слов о предпосылках сокрушительного провала романа «Доктора Живаго» как художественного произведения (как политическое оно оказалось сверх всяких американских похвал). Пастернак сложился как поэт в московской футуристической группировке «Центрифуга» времён Первой мировой войны. Красноречивое название! В ту пору «футурист» и «хулиган» были в России синонимами. Пастернака , как футуриста, всегда тянуло на кич, на выверты, на эпатаж публики. Футуристы, как известно, считали художественное творчество самоценным, свободным от каких бы то ни было поэтических норм и традиций. Для московских футуристов был особенно характерен перенос центра внимания со слова как такового на интонационно-ритмические и синтаксические структуры. Не зря Пастернака - в издёвку - называли «спецом по комнатному воздухоплаванию на фоккере синтаксиса». Такому-то «спецу» в самый раз писать о красных сибирских партизанах! Что он мог понять в мотивах действий советской власти, красных командиров и отчаянных вольнолюбивых сибиряков? Столичный поэт Серебряного века Пастернак «понимал» большевиков, точь-в-точь как Солженицын: большевик у них обоих по определению «плохой»…

Э.Г. Казакевич , прочитав роман, заявил: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция - недоразумение и лучше было её не делать». Отрицательное отношение к роману высказывали не только известные советские писатели, но и некоторые русские литераторы на Западе, в том числе В.В. Набоков . В «Докторе» Пастернак продемонстрировал всё то же футуристическое творчество ради самого творчества, ну, ещё, вероятно, ради узкого круга своих настроенных антисоветски друзей и знакомых. Футуристское и неряшливое отношение к поэтическому творчеству Пастернак перенёс и на единственный свой роман.

Трудно понять, зачем Пастернак полез не в свой огород. Вряд ли нехрабрый поэт (он единственный из писателей советской эпохи официально отказался получать Нобелевскую премию) собирался своим «Доктором» потрясти советские устои в СССР. Может быть, написал «Доктора» на спор? Такое бывает. Но стоило ли на такой дрянной роман гробить целых десять лет творческой жизни (1945-1955 гг.).

Очень трудно найти человека, который смог бы дочитать роман до конца. Много лет назад я на каком-то форуме в интернете проводил опрос: кто, открыв «Доктора», смог дочитать его до конца. Таковых просто не оказалось - ни одного человека. Это даже не черновик романа, требующий развивающего редактирования. Так пишут начинающие, которых я потом заставляю долго работать над первым вариантом рукописи.

Есть превеликое множество критических работ, в которых роман «Доктор Живаго» признаётся никудышным, дилетантским, а его автор - несостоятельным романистом. И это признают совсем не обязательно советские критики, «натравленные коммунистической партией на бедного Пастернака», а иностранцы и русские писатели-эмигранты.

Ниже приводится одна из таких работ: Исаак Дейчер, «Пастернак и календарь революции», в переводе В. Биленкина. Текст взят отсюда: http://www.left.ru/pn/1/deutscher.html Эта весьма сдержанная по тону статья впервые опубликована в журнале «Партизан Ревью» в 1959 году. Для перевода используется текст статьи из сборника Дейчера Ironies of History. Essays on Contemporary Communism. New York: Oxford University Press, 1966.

«…роман - плоский, неуклюжий, натужно и поразительно грубо сделанный. Как если бы эта книга была написана двумя людьми: 65-летним поэтом-виртуозом и начинающим шестнадцатилетним романистом».
Исаак Дейчер

Самой поразительной чертой романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» является его архаизм, архаизм идеи и художественного стиля. На Западе эта книга была встречена как часть недавней русской реакции на сталинизм и как её наиболее совершенное литературное выражение. Но «Доктор Живаго» менее всего относится к России 1950х гг., к опыту, проблемам и исканиям нынешнего советского поколения. Это притча об исчезнувшем поколении. Приближающийся к своему семидесятилетию Пастернак, чей формативный период пал на последнюю предреволюционную декаду, мог бы написать эту книгу в 1921 или 1922, как если бы его сознание застыло в том времени после травматического шока революции, как будто почти всё, что его страна пережила с тех пор, осталось за его пределами. Его чувствительность осталась почти незатронутой великой и мрачной, но не безнадежной драмой России последних трёх десятилетий. Действительная история «Доктора Живаго» кончается в 1922. Пастернак искусственно доводит её до нашего времени в двух коротких и поспешно написанных послесловиях «Окончание» и «Эпилог». Первое из них бегло покрывает период от 1922 до 1929, смерти Живаго. Второе - переносит нас прямо в 1950-е. В них нет почти ничего из лучших качеств этой работы; они показывают только все её слабости и несообразности.

Многое из атмосферы и местного колорита «Доктора Живаго», как и многие из его идей могут быть найдены в поэзии и прозе Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Евгения Замятина и Мариэтты Шагинян и других писателей 1920х, которых в своё время полемически относили ко «внутренним эмигрантам». Называли их так, потому что они жили, работали и публиковались при Советском режиме, но в известной мере разделяли идеи и настроения действительных антибольшевистских эмигрантов. Некоторые, как например Гиппиус и Замятин, в конце концов эмигрировали и за границей открыто заявили о своей оппозиции революции. Другие приспособились, заняли позицию «попутчиков» и в конечном счёте превратились в придворных поэтов Сталина. Шагинян, например, стала лауреатом Сталинской премии. Пастернак не был «внутренним эмигрантом». Он был одним из искренних «попутчиков» революции. Но в «Докторе Живаго» он говорит как бы языком настоящего, подлинного «внутреннего эмигранта», непоколебимого как в своей вражде к большевизму, так и в своей глубокой физической и поэтической привязанности к России. Его восприятие, его эмоции и его воображение остались как бы закрыты воздействию тех огромных перемен, которые до неузнаваемости изменили его страну, как будто не затронуты бурями, бушевавшими над ней всё это время. Это говорит об органической силе его характера, но также и о необыкновенной неподатливости и ограниченности его восприятия.

«Доктор Живаго» есть по преимуществу histoire politique (жанр политического романа; далее используется русский перевод этого французского термина - прим. пер.), поэтому оценка романа должна включать анализ его политического послания. Автор вкладывает его в уста своего главного героя, в основном представляющего собой проекцию самого Пастернака, и в уста других персонажей, которые пространно высказывают своё отношение к революции. Они рассуждают о провале революции, о её неспособности решить какие-либо проблемы, о её насилии над человеческой личностью и о порожденном ею разочаровании. Сюжет романа призван подтвердить эту критику. Почти всех героев он ведёт к несчастью, отчаянию и смерти. Любовь и человечность терпят поражение и гибель в результате «политики революции». На заднем плане показана Россия в конвульсиях и муках, которые не имеют никакой цели, кроме разве что мистического искупления грехов. Христианство остаётся единственной надеждой и убежищем. Оно не нуждается в ясном определении, но узнаётся в своём филантропическом взгляде на вещи, своём смирении, своём приятии истории и отказе от попыток изменить земную судьбу человека. Именно от этого квази-фаталистического христианства исходит, в конце концов, и эфирный мотив примирения даже с революцией, неожиданно оптимистическая нота, на которой кончается роман. Быть может, намекает автор, великое искупление совершилось и потоп закончился: немногие спасшиеся уже ловят «предвестие свободы в воздухе» и «неслышную музыку счастья»; они чувствуют «умилённое спокойствие за этот святой город» Москву.

Мнения такого рода являются делом веры и вряд ли могут быть предметом разумного обсуждения. Не имея ничего кроме этих верований и убеждений, герои Пастернака с самого начала стоят вне революции, не имеют с ней никаких точек схождения и остаются психологически статичными. Автор, видимо, чувствует это и пытается оживить своих героев, ввести их «во внутрь» революции и наделить чем-то вроде дилемм. В начале он представляет доктора Живаго чуть ли не революционером или, по крайней мере, человеком, симпатизирующим революции, который затем разочаровывается в ней и в отчаянии гибнет. Таким же образом Пастернак пытается усложнить и других героев, вроде красного командира Стрельникова и Лары, жены Стрельникова и любовницы Живаго. Однако, каждый раз он терпит неудачу. Он пытался решить квадратуру круга. С точки зрения христианского отвержения Октябрьской революции русский писатель возможно мог бы создать новую версию «Гения христианства» Шатобриана, но не правдивый, связный и убедительный образ революции и людей, совершивших или испытавших её.

Как Пастернак приходит к этому отвержению? Являются ли его (и Живаго) уверения в сочувствии к истокам революции простым притворством? Конечно, нет. Он - жертва подлинного и в своём роде трагического заблуждения. И он сам открывает его, описывая состояние Живаго, т.е. самого себя, вскоре после Октября 1917-го: «Верность революции и восхищение ею были тоже в этом круге. Это была революция в том смысле, в каком принимали её средние классы, и в том понимании, которое придавала ей учащаяся молодежь девятьсот пятого года, поклонявшаяся Блоку.» Надо вспомнить, что революция, принятая средними классами в 1905 г. имела своим идеалом либо конституционную монархию, либо в самом крайнем случае либерально-радикальную буржуазную республику. Эта потерпевшая поражение революция молчаливо противостояла пролетарской революции 1917-го. Пастернак-Живаго не сознает, что его «восхищение и верность» первой по необходимости должны привести его к конфликту с последней.

Но путаница коренится ещё глубже: Живаго 1917 года как бы даже не осознаёт, что его «преданность идеям девятьсот пятого» теперь лишь полузабытое прошлое. «В этот круг, родной и привычный», - продолжает Пастернак, «входили также те признаки нового, те обещания и предвестия, которые показались на горизонте перед войной, между двенадцатым и четырнадцатым годом, в русской мысли, русском искусстве и русской судьбе, судьбе общероссийской и его собственной, живаговской.» Для русского читателя, если бы он мог прочитать это, этот намёк имел бы более богатый смысл, чем для западного. «Между 1912 и 1914» средние классы России, буржуазия, окончательно повернулись спиной к своему радикализму 1905 года, отошли от революционного подполья и искали спасения исключительно в либерализованном самодержавии. Это было время, когда умеренно социалистическая и радикальная интеллигенция, ободрённая небольшим смягчением самодержавия, заговорила о «ликвидации иллюзий и методов 1905 г.; и когда большевики уже оставались практически единственной партией, продолжавшей традицию революционной борьбы. Вне этой партии только Плеханов и Троцкий с кучкой своих последователей шли той же дорогой. Такова была та общественная атмосфера, которую вспоминает Пастернак-Живаго в 1917, те «веяния», к которым хотелось бы вернуться «для их возобновления и продолжения, как тянуло из отлучки назад домой». Так что даже в этот период, накануне Октябрьского восстания и задолго до того, как началось его разочарование, «верность революции и восхищение ею» Живаго были ничем иным, как преображённой и идеализирующей ностальгией по дореволюционной России.

Вначале подспудная и бессознательная, эта ностальгия осознает себя и прорывается наружу позже. «Я ещё застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего века», - говорит Лара Живаго. «Принято было доверяться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали естественным и нужным…», - добавляет она (как будто Россия не жила в крепостном праве большую часть этого золотого века, «последнего столетия», а оставшуюся часть в полу-крепостничестве!). «И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание. <…> Ты лучше меня, наверное, помнишь, как сразу всё стало приходить в разрушение. Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы домашнего уклада, нравственные устои сознания.»

«Продолжай», - просит Живаго. «Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всём разбираешься! Какая радость тебя слушать!»

Таким образом, рассказ Пастернака о нарушенных обещаниях Октября основывается на ложной посылке: Октябрьская революция никогда не обещала удовлетворить его ностальгию и вернуться «обратно к веяниям» 1912-1914 гг., не говоря уже о девятнадцатом веке. Он основывает свой иск к Октябрьской революции на том факте, что она не была буржуазной, вернее, не удовлетворилась слегка реформированным вариантом старого режима. Из всех обвинений, когда-либо брошенных большевизму, это, без сомнения, самое архаичное. Когда оно звучало в 1921, в нём всё ещё жило эхо живой полемики. Но в 1958 это обвинение доходит до нас, как голос из могилы.

«Как «Война и мир», - пишет Франсуа Мориак, роман «Доктор Живаго» воссоздаёт не только индивидуальные судьбы, но и политическую историю, которая породила их, и которые, в свою очередь, влияют на эту историю и придают ей значение.»

Мориак, естественно, горячо сочувствует христианству Пастернака. Но основывается ли его мнение на рассмотрении «Доктора Живаго» как романа? Хотя сам Пастернак стремится вызвать у читателя ассоциации с «Войной и миром», используя для этого различные имитации композиционных деталей и стиля этого романа, трудно понять, как какой бы то ни было писатель может всерьёз сравнивать эти два романа. Огромные полотна Толстого полнятся жизнью великолепно полнокровной, глубоко индивидуализованной и в то же время органично интегрированной социальной среды. В «Докторе Живаго» окружающая среда оживает лишь фрагментарно и только в первых главах - где описывается интеллигентный слой, платонически верный «идеям 1905 года», но на самом деле хорошо приспособившийся к старому режиму и ведущий комфортное существование на периферии крупной и средней буржуазии и царистской бюрократии. Как и следовало ожидать, после 1917 г. эта среда распадается и распыляется; и поскольку замены ей не приходит - её индивидуальные представители оказываются втянутыми в социальный вакуум, из которого они с тоской смотрят на своё потерянное прошлое. Поэтому из их личных судеб не может создаться политического романа, во всяком случае, политического романа большевистской эпохи.

Толстой помещает героев «Войны и мир» в самый центр великих событий их времени. Он бросает их прямо в поток истории, которая несёт их с собой, пока они не гибнут или не одерживают победу. Пастернак помещает своих героев в глушь истории, на её задворки. Но что бы осталось от «Войны и мира» без Аустерлица и Бородино, без московского пожара, без царского двора и штаба Кутузова, без отступления Великой армии, воспроизведённых эпическим гением Толстого? Какое значение имели бы отдельные судьбы Пьера Безухова и Андрея Болконского без их глубокой вовлечённости в эти события и активной роли в них? Драма 1917-1921 гг. по меньшей мере не уступала драме 1812-го, а по своим последствиям намного превосходила её. Но Пастернак не способен дать ни малейшего представления о главной теме этой драмы, её центральных событиях и значительных актерах. Он не просто лишён дара эпического повествования и чувства исторической сцены. Он бежит прочь от истории так же, как его главные герои бегут от бича революции.

В «Докторе Живаго» мы едва слышим гротескно глухое эхо штормовой увертюры 1905 года. Потом, во время Мировой войны до сентября 1917, Живаго служит в армии в качестве доктора в богом забытой карпатской деревне и галицийском местечке на венгерской границе, в сотнях километрах от центров революционных бурь. Он возвращается в Москву накануне Октябрьского восстания и остаётся там. То, что он видит, испытывает и говорит об этом событии, занимает от силы полстраницы невыразительных и бессмысленных предложений. В течение всего восстания, которое в Москве продолжалось намного дольше и стоило куда больше крови, чем в Петрограде, он сидел у себя в квартире. Его сын простудился, его друзья приходят и говорят об уличных боях, застревают у Живаго на три дня, после чего, наконец, уходят к себе домой. «Юрий Андреевич был рад их присутствию в трудные дни Сашенькиной болезни, а Антонина Александровна прощала им ту бестолочь, которую вносили они в придачу к общему беспорядку. Но в благодарность за гостеприимство оба считали долгом занимать хозяев неумолкаемыми разговорами, и Юрий Андреевич так устал от троесуточного переливания из пустого в порожнее, что был счастлив расстаться с ними». Это всё, что мы узнаём об этом потрясении: ни один из персонажей не участвует в нём. На следующей странице мы внезапно узнаём, что «величие и вековечность минуты потрясли» Живаго. Мы должны верить автору на слово; мы не видели никого, кто был бы «потрясён». Живаго не посмотрел на это «вековечное» событие даже в окно своей квартиры, даже сквозь щели закрытых ставень. Революция только усилила «общий беспорядок» в его доме и подвергла его «неумолкаемым разговорам» его друзей.

Затем следуют несколько пустых и малосвязных страниц, которые показывают нам, как революция ещё больше усиливает этот «общий беспорядок» в доме Живаго. Потом в Москве начинается голод, эпидемии, стужа; сам Живаго заболевает тифом и выздоравливает. К этому времени автор и его герой начинают размышлять о развале цивилизованной жизни и бедственной деградации человеческой природы. «В промежутке бедствия семьи Живаго достигли крайности. Они нуждались и погибали. Юрий Андреевич разыскал спасённого однажды партийца, жертву ограбления. Тот делал, что мог для доктора. Однако началась гражданская война. Его покровитель всё время был в разъездах. Кроме того, в согласии со своими убеждениями этот человек считал тогдашние трудности естественными и скрывал, что сам голодает.» В итоге, Живаго собрались и уехали на Урал, надеясь на тихую благополучную жизнь в своём родовом поместье.

Итак, мы оставили позади голодную, неспокойную и суровую Москву первых месяцев гражданской войны, не получив даже намёка о проблемах, которые волновали её: война и мир, Брест-Литовск, германская угроза Петрограду, переезд правительства Ленина из Петрограда в Москву, попытки контрреволюции перейти в наступление, надежды на распространение революции в Европе, восстание левых социал-революционеров, окончательный распад старой армии и создание новой, не говоря уже о распределении земли между крестьянами, рабочем контроле в промышленности, начале социализации, покушении на Ленина, первых вспышках красного террора, и т.д. - обо всём том, что произошло во время пребывания Живаго в Москве. Мы не получили ни малейшего представления о суровом пафосе этих месяцев, о массовом энтузиазме и растущих надеждах, без чего бессмысленными покажутся удары по этим надеждам. Нам трудно угадать, что Москва уже отрезана от продуктовых и нефтяных баз на юге, и поэтому описываемые в романе голод и хаос кажутся результатом апокалиптического падения моральных стандартов.

Так получилось, что одновременно с «Доктором Живаго» я прочитал рукопись с воспоминаниями одного старого рабочего, анархиста, принимавшего участие в восстании большевиков в Москве. Без притязаний на литературность, простым языком, он описывает тот же период что и Пастернак. Этот рабочий тоже разочарован в результатах революции. Но какая разница между двумя картинами того же города (и даже тех же улиц!), увиденных в одно и то же время! Оба автора описывают голод и страдания. Но старый анархист рисует также и незабываемые картины улиц, заполненных красными рабочими и даже инвалидами войны, умоляющими дать им оружие. И позже - те же улицы, ставшие полем боя. Он живо передаёт вдохновенный и суровый героизм рабочего класса Москвы, атмосферу, и следа которой нельзя найти у Пастернака. Опять, это как если бы Толстой привёл Пьера Безухова в горящую Москву только для того, чтобы дать ему оплакивать голод и разруху, но не разрешив ему (и нам) почувствовать, как это трагическое событие осветило прошлое и настоящее России. Для Толстого, московский пожар и жестокости и страдания 1812 года были не просто зверствами. Если бы это было так, то Толстой не был бы самим собой, и «Война и мир» не был бы романом, который мы знаем. Для Пастернака, революция это в основном - зверства.

Негодование и обиды Живаго растут по пути на Урал, долгом и изматывающем. Он путешествует в переполненных товарных поездах, полных человеческим несчастьем. Этому посвящены одни из лучших страниц описательной прозы у Пастернака. В этих сценах и эпизодах есть верность жизни - литература 20х гг. полна подобными описаниями. Главной заботой Живаго остаётся благополучие его семьи, хотя он и старается «защитить революцию» в довольно безжизненном диалоге с депортированным антибольшевиком. Наконец, им овладевает отвращение по отношению к новому режиму и вообще к своему времени, когда на Урале не сбываются его надежды на мирную и сытую жизнь на своей старой фамильной усадьбе, когда он мечется между верностью жене и любовью к Ларе, и когда, наконец, красные партизаны подстерегают его на тракте, уводят в лес и заставляют работать врачом в своём отряде.

Картины жизни лесного братства написаны с большой силой. В них есть чувство пространства, сибирской шири, жестокости и милости природы и человека, первобытной свирепости борьбы. Но и здесь мы соприкасаемся только с далёкой периферией гражданской войны в заброшенном и ледяном уголке матушки России. (Пастернак сам прожил эти годы на Урале.) Типы или, скорее, ситуации, которые он описывает, убеждают и временами (например, рассказ о ведьме в «Лесном воинстве») даже захватывают. Но они остаются второстепенными, представляя маргинальные анархические элементы Красной Армии, которая к тому времени ведёт сражения против Колчака, Деникина, Юденича и Врангеля, в основном на западе, в Европейской России. Там, люди, проблемы и ситуации отличались от тех, которые представлены в «Лесном воинстве», хотя гражданская война была яростной и жестокой повсюду. В любом случае, лесное братство даже в художественной литературе не может быть основой для политической истории того периода.

Именно там, в партизанском лагере, происходит полный «разрыв» Живаго с революцией. Похищенный, Живаго испытывает взрыв негодования против нарушения своих личных прав, оскорбления его достоинства и крушения всех моральных норм. После восемнадцати месяцев в плену, когда временами он чувствовал себя чуть ли не ближе к белым, чем к красным, ему удаётся бежать. Если бы на этом всё закончилось, то можно было бы сказать, что у этой истории есть своя психологическая и художественная логика, и что автор «взял её из жизни». Но Пастернак не довольствуется этим. Не полагаясь ни на повествование, ни на портреты, он безостановочно идеализирует своего героя, проекцию самого себя, и не оставляет у нас ни малейшего сомнения в том, что он разделяет мысли Живаго, его эмоции и возмущение происходящим. (Почти все его герои делают то же самое; писателю не удаётся создать действительный контраст или противовес Живаго!) Таким образом, политически и как артист Пастернак не может избежать выдающей его непоследовательности. Как мы знаем, Живаго провёл несколько лет в царской армии в качестве доктора, и все эти годы он вёл себя в высшей степени послушно, не высказывая ни малейшего недовольства нарушением священных прав своей личности и оскорблением своего достоинства. Тем самым он как бы признаёт право старого режима забрать себя на военную службу, право, которое он отрицает за красными партизанами. Ведь в отличие от царской армии они не прислали ему официальную бумагу по почте, а похитили его. Они ещё не успели построить военную машину, которая будет мобилизовывать докторов и других «по-цивилизованному». Казалось бы, с точки зрения морали Пастернака-Живаго эта деталь не должна иметь для него никакого значения: ведь для идеалистичного и гуманного доктора не может быть большой моральной разницы в том, чьих раненых солдат он лечит - царских, белых или красных. Почему же только сейчас он чувствует, что его человеческому достоинству нанесено такое глубокое оскорбление?

Сравнение этих двух ситуаций в жизни Живаго важно и в других отношениях. На Карпатском фронте, который стал кладбищем для царской армии, Живаго видел кровь, смерть и бесчисленные злодеяния. Пастернак скупо описывает несколько из них, но не останавливается на этой части ранних испытаний Живаго. Он представляет почти непрерывной цепью ужасов только ту часть истории, которая начинается с революции. И здесь ностальгия по старому режиму окрашивает всё его видение, определяет его горизонт и диктует даже композицию его романа.

Пастернак невольно изображает своего героя, тонко чувствующего поэта и моралиста, воплощением чёрствости и эготизма, невольно, потому что иначе ему было бы трудно так настойчиво отождествлять себя с Живаго и окружать его всем тем слезливым обожанием, которым переполнен роман. Это эготизм как физический, так и интеллектуальный: Живаго - наследник не Пьера Безухова, а Обломова. Герой Гончарова, хотя и человек не без достоинств, провел всю свою жизнь в постели как символ лени и неподвижности старой России. В Живаго мы видим Обломова, восставшего против бесчеловечности революции, которая вытащила его из кровати. Но Гончаров задумал Обломова как великую сатирическую фигуру; Пастернак же делает из него мученика и предмет апофеоза.

С архаизмом идеи сочетается и архаизм художественного стиля. «Доктор Живаго» исключительно старомоден по любым меркам современного романа; к нему надо подходить с мерками старого реалистического романа. Текстура его прозы даже не до-прустовская, а до-мопассановская. В нём нет ничего от экспериментального модернизма Пильняка, Бабеля и других русских писателей 20х годов. Устарелость языка сама по себе не является пороком. Дело в том, что Пастернак нарочно выбирает этот способ выражения, более подходящий для laudator temporis acti (воспевания прошлого - прим. пер.)

В дневнике Пастернак-Живаго так говорит о своей художественной программе: «Шаг вперёд в науке делается по закону отталкивания, с опровержением царящих заблуждений и ложных теорий… Шаг вперёд в искусстве делается по закону притяжения, с подражания, следования и поклонения любимым предтечам.» Это не совсем так. В искусстве, как и в науке, прогресс достигается сочетанием. Как хорошо знал Гегель, каждый шаг вперёд является продолжением традиции и в то же время реакцией против неё. Новатор преодолевает наследие прошлого, отвергая одни его элементы и развивая другие. Однако размышления Живаго имеют определённое отношение к литературному консерватизму Пастернака.

Это первый роман Пастернака, написанный в возрасте около 65 лет после того, как он был поэтом всю свою жизнь. Основное формативное воздействие на него оказала школа русского символизма, которая процветала в самом начале столетия, потом на короткое время дореволюционный футуризм и, наконец, «формализм» начала 20х годов. Эти школы обогатили выразительные средства русской поэзии и отшлифовали технику стиха, но зачастую они также ослабляли поэтическое чувство и сужали воображение. В русле символизма и футуризма Пастернак достиг почти совершенства. Виртуозное владение формой сделало его выдающимся переводчиком Шекспира и Гёте. Насколько я могу судить по его стихам, часть которых трудно достать, а некоторые остаются ненапечатанными, Пастернака отличает скорее виртуозность, чем сильное, изобретательное и творческое мастерство. Но и как поэт он производит впечатление устаревшего по сравнению с Маяковским и Есениным, своими современниками.

Написать свой первый роман в таком возрасте его подтолкнуло ощущение того, что его поэзия или поэзия вообще не смогла бы адекватно выразить то, что пережило его поколение. В этом признании и в попытке поэта преодолеть свою ограниченность есть даже что-то великое. Но для любого поэта, чей талант в течение почти полувека был настроен на лирическую поэзию, попробовать себя в реалистическом политическом романе было бы рискованным делом. Поэтическая традиция Пастернака оказалась непреодолимым препятствием для его литературной метаморфозы. Он не смог перепрыгнуть через пропасть, отделяющую лирический символизм от повествовательной прозы.

Этим объясняется несообразность между различными элементами, из которых состоит «Доктор Живаго»: с одной стороны, лирические отрывки, отличающиеся благородством интонации, богатством воображения, тонкостью и тщательной отделкой; с другой, - остальной роман - плоский, неуклюжий, натужно и поразительно грубо сделанный. Как если бы эта книга была написана двумя людьми: 65-летним поэтом-виртуозом и начинающим шестнадцатилетним романистом.

Как алмазы рассыпаны по страницам «Доктора Живаго» изысканные описания природы или, вернее, её настроений, которые Пастернак использует для раскрытия настроений и судеб своих героев. Лес, поле, реку, сельскую дорогу, восход и заход солнца и время года он изображает в глубоких и утончённых образах. Этот реалистически написанный ландшафт пронизан мистическим символизмом, который выхватывает из него как знамение или залог то выдернутый ураганом куст, то обледеневшее дерево. Знамения пишутся на самом лице природы. Но даже в этих отрывках, которые сами по себе могли бы составить впечатляющую антологию пастернаковской поэзии в прозе, его охват ограничен. Например, ему редко удаются городские сцены; в его манере навязывать читателю символические смыслы, «скрытые» в ландшафте или настроении, нередко можно заметить аффектацию и прециозность. И всё-таки Пастернак как творец образов и мастер словесной отделки достигает здесь своих вершин.

К сожалению, роман, претендующий на большой реалистический размах, не может основываться на таких лирических фрагментах. Попытки писателя добиться этого показывают только поразительный контраст между его словесным мастерством и его несостоятельностью как романиста. Его сюжет с начала до конца представляет собой путаницу абсурдных и старательно придуманных совпадений. Deus ex machina (бог из машины - прим. пер.) постоянно выскакивает перед нами. Без его помощи автор просто не способен установить какую-либо связь между своими героями, свести их вместе, разлучить, развить и разрешить их конфликты. Не удаётся это ему потому, что он не умеет сделать своих героев живыми, дать им развитие. Даже Живаго - не многим больше, чем размытая тень. Психологическая мотивация его поступков бессвязна. Автор подменяет её экзальтированными лирическими и символическими намёками; он говорит за Живаго вместо того, чтобы дать ему говорить за себя. «В Юриной душе всё было сдвинуто и перепутано, и всё резко самобытно - взгляды, навыки и предрасположения. Он был беспримерно впечатлителен, новизна его восприятий не поддавалась описанию.» «Этим стихам Юра прощал грех их возникновения за их энергию и оригинальность. Эти два качества, энергии и оригинальности, Юра считал представителями реальности в искусствах…» «Застенчивость и принуждённость были совершенно чужды его природе.» Эти превосходные степени, которыми автор осыпает своего героя и тонкая поэтическая аура, которой он окружает его, не могут дать этой фигуре реальность и глубину. Отношения Живаго к жене, любовнице и своим многочисленным детям, рождённым ему тремя женщинами, натянуты и неправдоподобны. Отец в нём не просыпается ни на минуту (и никто из его детей не имеет своей индивидуальности). Похвалы герою поёт не только автор, но и почти все остальные герои делают то же самое. Почти все они влюблены в Юрия, обожают его, одобряют его мысли, передают его самые глубокие размышления и поддакивают всему, что он говорит.

Другие герои также похожи на кукольных или из папье-маше как ни старается автор заставить их двигаться по своей воле или сделать их «необыкновенными», таинственными или романтическими. Ещё больше, чем в случае с Живаго, лирические заплаты, наивные и ходульные диалоги и аффектированные превосходные степени заменяют изображение характеров и действительных отношений. Вот как, например, описывается интимное согласие между Ларой и Живаго:

Их любовь была велика. Но любят всё, не замечая небывалости чувства. Для них же, - и в этом была их исключительность, - мгновения, когда, подобно веянью вечности, в их обречённое человеческое существование залетало веяние страсти, были минутами откровения и узнавания всё нового о себе и жизни.»

В этой политической истории эпохи автор не делает ни одной попытки нарисовать фигуру большевика. Творцы революции представляют для него чужой и недоступный мир. Он подчёркивает, что его революционеры не члены партии. Это типы примитивных проходимцев или невероятные эксцентрики вроде Клинцова-Погоревших, глухонемого зачинщика бунтов в царской армии, Либериуса, командира лесного воинства, и самого главного из них - Стрельникова, мужа Лары. О Стрельникове мы узнаём, что он «мыслил незаурядно [как же Пастернак любит это слово!] ясно и правильно. Он в редкой степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он чувствовал горячо и благородно.» Из-за разочарования в семейной жизни - видимо, единственная причина - он бросается в революцию, становится легендарным красным командиром, бичом белых и всех остальных, но, в конце концов, ссорится с большевиками (мы не знаем почему, но, вероятно, по причине своей «нравственной чистоты и справедливости») и кончает самоубийством. Мимолетно в незначительных эпизодах появляются несколько рабочих, либо полудурков, либо угодливых карьеристов. Белых мы не встречаем совсем, кроме одного отдалённого и мимолетного призрака. Из этого огромного среза той эпохи нельзя даже догадаться, кем были люди, совершившие революцию, кем были те, кто воевал друг с другом на гражданской войне и почему они победили или потерпели поражение. Грандиозная эпохальная буря предстаёт пустотой как в художественном, так и политическом отношениях.

Но не смотря на эту пустоту, на елейное морализаторство и все фальшивые ноты, в «Докторе Живаго» звучит и настоящая убеждённость. Осуждение революции должно произвести впечатление на читателя незнакомого с периодом 1917-1922 гг., но смутно представляющего ужасы сталинской эпохи. Путая календарь революции, Пастернак проецирует те ужасы на начало и ранний период большевистской власти. Этот анахронизм проходит через весь роман. В 1918-21 гг. Живаго и Лара уже полны отвращения перед тиранией монолитного режима, который на самом деле сформировался десятью годами позже:

«Им обоим было одинаково немило все фатально типическое в современном человеке, его заученная восторженность, крикливая приподнятость и та смертная бескрылость, которую так старательно распространяют неисчислимые работники наук и искусств для того, чтобы гениальность продолжала оставаться большой редкостью. Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями.

Я не знаю течения [говорит Живаго], более обособившегося в себе и далёкого от фактов, чем марксизм. Каждый озабочен поверкою себя на опыте, а люди власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей безразличных к истине.»

Живаго-Пастернак продолжает в том же духе, не встречая существенных возражений со стороны других героев. Но «заученная восторженность», мертвящее единообразие в искусстве и науке, «пение с общего голоса» и деградация марксизма до положения непогрешимой Церкви - всё это подходит к эпохе развитого сталинизма, но не к тем годам, когда эти слова произносятся в романе. Те годы были временем «штурма и натиска», смелой интеллектуальной и художественной экспериментации в России и почти непрерывных публичных дискуссий внутри большевизма. Пастернак-Живаго либо искажает календарь революции, либо запутывается в нём. В любом случае, только эта путаница позволяет ему выступить со своим иском к революции. В 1921 он не мог бы аргументировать его так, как он это делает в романе. Но читатели, знакомые только с атмосферой позднего сталинизма, готовы поверить, что мог бы. Могут возразить, что писатель не обязан следовать исторической хронологии, что он имеет право спрессовать или «телескопировать» разные периоды и, таким образом, выявить зло, таящееся в самом явлении. Но тогда где находятся пределы такого сжатия? Во всяком случае, Пастернак тщательно, почти педантично, устанавливает хронологическую канву событий, которые составляют фон судьбы Живаго; так что от него следует ожидать, что «дух времени», о котором он так много пишет, будет соответствовать этому времени.

Несомненно, что мертвящее единообразие в искусстве и науке, пренебрежение и презрение к личному мнению, непогрешимость лидера и многие другие черты сталинской эпохи в зачаточных формах присутствовали уже в раннем периоде революции. Но они развивались в постоянном и неумолимом конфликте с ней. Ни один великий художник не мог бы пропустить, как это сделал Пастернак, ту колоссальную трагедию, которая изначально присутствовала в этой цепи причин и следствий и в противоречиях между ранней и последующими фазами революции и большевизма. Пастернак же не просто смазывает эти контуры времени, он уничтожает все подлинные стороны революции и рассеивает их в отвратительном кровавом туман. Но искусство и история воссоздадут эти контуры и проведут различие между созидательными и иррационально-разрушительными действиями революции, как бы они не были переплетены. Так, в случае с Французской Революцией, потомки, за исключением крайних реакционеров, провели различие между штурмом Бастилии, прокламацией «Прав человека» и становлением новой, современной, пусть только буржуазной, Франции, с одной стороны, и кошмарами революции, и жаждущими крови богами, с другой.

Даже в «Окончании» и «Эпилоге» Пастернак практически не упоминает о великих чистках 30х гг. Но он всё время использует их чёрные тона для своей картины предшествующего периода. И это единственное, что соединяет его роман с каким-либо существенным общественным опытом последних трёх десятилетий. Его молчание о великом холокосте 30х не является случайным. Это была трагедия внутри революции, и как таковая она не касалась постороннего, не говоря уже о внутреннем эмигранте. Что поражает здесь, так это контраст между Пастернаком и такими писателями, как Каверин, Галина Николаева, Зорин и другие, чьи послесталинские романы и пьесы (неизвестные на Западе и некоторые из которых практически недоступны и в Советском Союзе) посвящены именно трагедии внутри революции, которую они также видят изнутри. В книге Пастернака перемещённые в другую эпоху ужасы сталинской служат, главным образом, источником моральной самоуверенности, которая ему необходима для критики революции в целом. Мы уже сказали, что он мог бы написать «Доктора Живаго» в 20х гг., но что он не мог бы написать его с той же уверенностью в себе, с которой он пишет сейчас. В то время, когда память о «героическом» периоде революции ещё была свежа, внутренний эмигрант сгибался под тяжестью своего морального поражения. После всего пережитого в сталинскую эпоху он теперь чувствует себя морально реабилитированным и выставляет ханжески выставляет себя напоказ. Но это поддельная реабилитация, которой помогает suggestio falsi (ложное сравнение - прим. пер.).

Пастернак находит источник идей и христианства Живаго в Александре Блоке. В поэме Блока «Двенадцать» Христос шагает впереди вооружённых солдат, бродяг и проституток, ведя их в кровавом зареве Октября к великому будущему. В этом смелом символе есть своего рода художественная и даже историческая подлинность. В нём слиты раннее христианство и стихийное революционное вдохновение мужицкой России, которая жгла дворянские усадьбы, распевая псалмы. Христос, который благословил ту Россию, был также Христом раннего христианства, надеждой рабов и всех угнетенных, Сыном человеческим евангелиста Матфея, который скорее даст верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу в Царствие небесное. Христос Пастернака поворачивается спиной к буйной толпе, которую он вёл в Октябре, и расстается с нею. Этот Христос становится дореволюционным самодостаточным русским интеллигентом, «утончённым», бесполезным и полным обиды и негодования на мерзость пролетарской революции.

На Западе Пастернака хвалят за моральное мужество; много пишут о его поэзии как о «вызове тирании» и о его упрямом отказе от конформизма в сталинскую эпоху. Давайте отделим факты от выдумки. Это правда, что Пастернак никогда не принадлежал к поэтическим льстецам Сталина. Он никогда не склонялся перед официальным культом и ритуалами; он никогда не жертвовал своей писательской честью в угоду властным надсмотрщикам.Утверждая это, я забыл, что Пастернак отдал свою поэтическую дань Сталину в 30х гг.] Одного этого было бы достаточно, чтобы заслужить уважение к себе и своему писательскому труду как поразительному в таких обстоятельствах явлению. Его поэзия резко выделяется на сером фоне официальной литературы последних тридцати лет. По сравнению с этой безжизненной и невыносимо однообразной массой даже его старомодный лиризм мог показаться и действительно показался захватывающе новым. Поэтому о Пастернаке можно говорить как о великом и даже героическом поэте в том полу-ироническом смысле, в котором, по мнению некоторых, Библия говорит о Ное как о праведнике только «в его поколении», в поколении греха. И действительно, Пастернак стоит на две головы выше поэтических прислужников сталинской эпохи.

Но его мужество было особого рода. Это было мужество пассивного сопротивления. Его поэзия была его побегом от тирании, а не вызовом ей. Благодаря этому он выжил в то время, когда величайшие поэты, Маяковский и Есенин, покончили с собой, и когда лучшие писатели и артисты, среди которых были Бабель, Пильняк, Мандельштам, Клюев, Воронский, Мейерхольд и Эйзенштейн, были сосланы, брошены в лагеря и доведены до смерти. Сталин не только позволил напечатать некоторые стихи Пастернака. Он пощадил их автора и по милостивой прихоти деспота даже окружил заботой, оберегая его безопасность и благополучие. Сталин знал, что ему нечего бояться поэзии Пастернака. Он чувствовал угрозу себе не в архаическом послании человека, который внимал дореволюционным временам, а в творчестве тех писателей и артистов, которые каждый по своему выражали дух, «бурю и натиск» и нонконформизм первых лет революции. Вот в чём Сталин чувствовал настоящий вызов своей непогрешимости. С этими артистами и их творчеством Пастернак был во внутреннем конфликте, и было бы несправедливо по отношению к их памяти восхвалять его как наиболее героического и подлинного представителя своего поколения. Более того, их творчество, хотя оно тоже принадлежит своему времени и вряд ли может удовлетворить потребности сегодняшнего дня, несомненно куда более актуально для настоящего новой России и её устремлений, чем идеи «Доктора Живаго».

Сказав всё это, нельзя испытывать ничего кроме возмущения и отвращения по отношению к запрету «Доктора Живаго» в Советском Союзе и зрелищу травли Пастернака. Нельзя ни оправдать, ни извинить запрет на эту книгу, поднятый против неё крик и давление, оказанное на Пастернака, чтобы он отказался от Нобелевской премии, а также угрозу его изгнания из страны и продолжающуюся травлю писателя. Союз писателей Москвы и его официальные зачинщики и сообщники не достигли ничего, кроме демонстрации своей тупости и глупости. Чего боятся цензоры Пастернака? Его христианства? Но советский Госиздат печатает миллионными тиражами работы Толстого и Достоевского, каждая страница которых дышит куда более подлинным христианством, чем христианство Пастернака. Его ностальгия по старому режиму? Но кто, кроме остатков старой интеллигенции и буржуазии, людей одного возраста с Пастернаком, может испытывать сегодня эту ностальгию в Советском Союзе? И даже если более молодые люди могли бы заимствовать эту чужую ностальгию, то, чем бы это могло угрожать Советскому Союзу? В любом случае, он не может вернуться и не вернётся в прошлое. Работа революции уже не может быть разрушена и повернута вспять: огромное, грозное и всё время растущее здание нового советского общества вряд ли перестанет расти. Но, быть может, они боятся, что глаз поэта, повёрнутый внутрь и вспять и блуждающий по пустыни своей памяти сглазит советское общество? Живаго всё ещё представляет большую силу, часто ощущаемую и слышимую в Польше, Венгрии, Восточной Германии и повсюду в Восточной Европе. Но в Советском Союзе он уцелевший представитель погибшего племени. На пятом десятилетии революции настало время смотреть на него с беспристрастием и терпимостью, позволить ему оплакивать своих усопших.

Цензоры Пастернака, видимо, тоже перепутали календарь революции. Они порвали с эпохой Сталина или были вырваны из неё, но почему-то продолжают воображать, что всё ещё живут в ней. Они ещё подчиняются старым суеверным страхам и прибегают к привычным заговорам и изгнаниям злых духов. Самое главное - они не доверяют своему новому и образованному обществу, которое мощно растёт выше их голов и головы Пастернака.

Но время не стоит на месте. Десять лет назад «дело Пастернака» было бы невозможно. Пастернак не осмелился бы написать этот роман, предложить его для публикации в России и напечатать его за границей. Если бы он сделал это, нахмуренные брови Сталина послали бы его в лагерь или на смерть. Однако несмотря на всю теперешнюю травлю в Москве, личная свобода Пастернака и его благополучие пока остаются незатронутыми и будем надеется, что это положение сохранится до конца. Он мог бы уехать за границу и наслаждаться славой, богатством и почестями на Западе. Но он отказался «выбрать свободу» таким путём. Возможно, что он действительно слышит ту «неслышную музыку счастья», о которой он говорит в последнем предложении «Доктора Живаго», слышит, как она плывёт по его стране, даже если он не совсем понимает эту музыку. Медленно и в то же время быстро, болезненно, но с надеждой, Советский Союз вошёл в новую эпоху, в которой советские массы начинают снова обретать чувство социализма. И возможно, возможно, что ещё через десять лет станет невозможным и нечто подобное «делу Пастернака», потому что к тому времени страхи и суеверия сталинизма будут окончательно развеяны.

*****

За критическим отзывом на свою рукопись и редактурой обращайтесь по адресу: [email protected]

Вспомните об этом в нужный момент!

Если вы нашли моё сообщение полезным для себя, пожалуйста, расскажите о нём другим людям или просто дайте на него ссылку.

Литературный редактор Лихачев Сергей Сергеевич

По любым вопросам обращайтесь ко мне лично: [email protected]

Стал одним из самых важных произведений XX века, написанных на русском языке. Анализ "Доктора Живаго" помогает лучше понять этот труд, разобраться в том, что стремился донести до читателя сам автор. Он работал над ним на протяжении целых 10 лет - с 1945 по 1955 год. В нем представлено обширное описание судьбы отечественной интеллигенции на фоне драматических событий в России в начале 20 столетия. Через судьбу главного героя рассматривается тема жизни и смерти, проблемы отечественной истории, революции и роли в ней интеллигенции, основных мировых религий.

При этом роман был негативно встречен провластной литературной средой в СССР. Он находился под запретом, в Советском Союзе его не печатали из-за противоречивого отношения автора к Октябрьской революции и последующим событиям советской истории.

История публикации романа

Возможность анализа "Доктора Живаго" у отечественного читателя появилась только после распада Советского Союза. Тогда роман был напечатан полностью и без купюр. В СССР он публиковался только частично.

В 1954 году в литературном журнале "Знамя" вышел цикл стихотворений под общим заголовком "Стихи из романа в прозе "Доктор Живаго". В предисловии Пастернак отметил, что эти стихи были найдены среди документов, оставшихся после смерти персонажа романа врача Юрия Андреевича Живаго. В журнале были напечатаны десять текстов - это "Разлука", "Ветер", "Весенняя распутица", "Март", "Свидание", "Лето в городе", "Свадьба", "Хмель", "Объяснение" и "Белая ночь".

В декабре 1955 года Пастернак в письме Варламу Шаламову сообщил, что роман окончен, но он сомневается в его прижизненной публикации. Дописать этот текст означало для него исполнить долг, завещанный богом.

При этом писатель предпринимал попытки издать на родине свой труд. Уже весной следующего года он предложил текст двум ведущим советским литературным журналам - "Знамя" и "Новый мир". А также популярному альманаху "Литературная Москва". В то же время, не надеясь на скорую публикацию своего произведения, передал "Доктора Живаго" на Запад.

Осенью подтвердились худшие опасения Пастернака. Из журналов пришел ответ, что их создатели считают публикацию невозможной, так как стоят на позициях прямо противоположных авторской.

Впервые анализ "Доктора Живаго" стал возможен после выхода романа в Италии в конце 1957 году. Примечательно, что он был напечатан на итальянском языке.

Впервые на языке оригинала прочитать "Доктора Живаго" можно было в Голландии. Тираж всего в 500 экземпляров вышел летом 1958-го. Большое внимание выходу этого романа уделяли даже западные спецслужбы. Например, анализ "Доктора Живаго" могли провести советские туристы, которые бесплатно получали книгу на Всемирной выставке в Брюсселе, международном форуме студентов в Австрии. В ЦРУ даже отмечали, что книга имеет колоссальное пропагандистское значение, так как может заставить советских людей задуматься о том, что в их стране многое не в порядке, если один из главных литературных шедевров последних лет нельзя прочитать в оригинале у себя на родине.

Параллельно ЦРУ участвовало в распространении "Доктора Живаго" в странах, относившихся к социалистическому блоку.

Сюжет романа

Сюжет романа Пастернака "Доктор Живаго", анализ которого приведен в этой статье, позволяет наглядно убедиться, каким масштабным является это произведение. Труд Пастернака начинается с того, что главный герой появляется перед читателями маленьким ребенком. Все начинается с грустного описания похорон его матери.

Сам Юра Живаго потомок богатого рода, который построил свое состояние на банковских операциях и промышленных сделках. Однако финансовый успех не гарантировал счастье в личной жизни. Родители мальчика расстались.

Оставшегося одного Юру, берет на воспитание его дядя, который постоянно живет на самом юге России. Когда Живаго становится подростком, его отправляют в Москву в семью Громеко.

Одаренный ребенок

Анализ романа "Доктор Живаго" часто начинается с того, что описывается одаренность Юрия, которая проявилась еще в детстве. На него обращают внимание, как на талантливого поэта. Однако он выбирает для себя более прозаичный путь - идти по стопам отца. Становится студентом медицинского университета. Свои таланты он проявляет и на этом поприще. Вскоре встречает свою первую любовь - дочь его новых благодетелей - Тоню Громеко.

Они стали мужем и женой, родили двоих детей. Но вскоре они вновь оказались разлучены. На этот раз навсегда. А свою дочь, которая родилась после того, как главный герой уехал, Живаго так никогда и не увидел.

Особенность романа, которая проявляется в самом начале, состоит в том, что читателю постоянно приходится сталкиваться с новыми персонажами, запутаться в них несложно. Однако со временем все они сплетаются в один клубок, их жизненные пути начинают пересекаться.

Лариса

Один из ключевых персонажей "Доктора Живаго", анализ произведения без которого будет неполным, это Лариса. Читатель знакомится с юной девушкой, которой покровительствует престарелый адвокат Комаровский. Сама же Лариса стремится вырваться из этого плена.

У нее есть друг детства. Верный, влюбленный в нее Паша Антипов. В будущем он станет ее мужем, именно в нем Лара найдет свое настоящее спасение. Но сразу после свадьбы они не могут отыскать счастья в личной жизни. Павел в результате бросает семью и отправляется добровольцем на фронт. Принимает участие в Первой мировой войне. Там с ним происходит удивительная метаморфоза. Из мягкого человека он превращается в грозного революционного комиссара. Меняет свою фамилию. Его новый псевдоним - Стрельников. После того как заканчивается Гражданская война, он стремится воссоединиться со своей семьей, но этому так и не суждено сбыться.

Между тем судьба сводит между собой Юрия и Ларису. Их отношения являются ключевыми для анализа романа "Доктор Живаго" Пастернака. На фронтах Первой Мировой они встречаются в небольшой деревеньке с неказистым названием Мелюзеево. Живаго там работает военным медиком, а Лариса сестрой милосердия, которая мечтает отыскать пропавшего мужа.

В следующий раз их пути пересекаются в вымышленном уральском городке Юрятине. Его прообразом служит Пермь. Туда они бегут от тягот революции. Герои влюбляются друг в друга. Начавшаяся Гражданская война накладывает отпечаток на жизнь героев. Голод, репрессии и нищета разлучают не только семью Лары, но и Юрия. Супруга Живаго остается в Москве и пишет своему мужу на Урал о вероятной принудительной высылке за пределы страны в ближайшее время. Тем временем бушует власть революционных советов, Живаго с Ларой укрываются на зиму в усадьбе Варыкино. Внезапно туда к ним заявляется Комаровский, который получил пост в министерстве юстиции в едва образовавшейся Дальневосточной республике. Комаровскому удается убедить Живаго отпустить с ним Лару, чтобы она бежала на восток, а дальше спасалась за границей. Юрий Андреевич соглашается на это, ясно понимая, что больше никогда не встретит свою любовь.

Жизнь в одиночестве

Оставшись один в Варыкино, Живаго постепенно начинает терять рассудок от одиночества. К нему приезжает Стрельников, которого разжаловали, и теперь ему приходится скитаться по всей Сибири. Он честно рассказывает Юрию Андреевичу о своей роли в революции, а также свои представления об идеалах советской власти, вожде революции Ленине.

Живаго признается ему, что на самом деле Лара любила его все эти годы. А он заблуждался, подозревая ее в неискренности.

Возвращение в Москву

Ночью после откровенной беседы Стрельников кончает жизнь самоубийством. Живаго, став свидетелем очередной трагедии, возвращается в Москву. Там он встречает свою последнюю любовь - Марину, дочь дворника Маркела, который работал на семью Живаго еще до революции. Они живут в гражданском браке. У них рождаются две дочери.

Роман "Доктор Живаго", анализ (кратко) которого представлен в этой статье, приводит читателя к тому, что в конце жизни главный герой откровенно опускается, но ничего не может с этим поделать. Он забрасывает литературу, больше не занимается наукой. Со своим падением он ничего не может поделать.

Как-то утром по дороге на работу ему становится плохо в трамвае. Живаго поражает сердечный приступ в самом центре Москвы. Проститься с его телом приходят его единокровный брат Евграф, который не раз помогает ему по ходу роману, и Лара, случайно оказавшаяся поблизости.

Финал романа

Битва на Курской дуге разворачивается в финале романа Пастернака "Доктор Живаго". Анализ произведения основан на восприятии героями событий произведения.

Перед читателями появляется прачка Таня, которая рассказывает свою историю друзьям детства Живаго, Михаилу Гордону и Иннокентию Дудорову. Они пережили ГУЛАГ, сталинские репрессии и аресты.

Оказывается, что она внебрачная дочь Лары и Юрия Живаго. Под свою опеку ее берет брат главного героя Евграф, который в годы Великой Отечественной войны стал генерал-майором.

Важную роль в тексте играют стихотворения Живаго, которыми завершается роман.

Стихи Живаго

Анализ стихотворений доктора Живаго помогает лучше понять саму суть этого романа. Центральным в этом цикле является текст "Зимняя ночь".

Исследователи предлагают его рассматривать в контексте борьбы за выживание. При этим февральская метель ассоциируется со смертью, а пламя свечи с будущей жизнью. В это время доктор Живаго уже достаточно опытен и зрел, чтобы принять окружающую его действительность. При этом он продолжает верить в прекрасное, в его душе теплится надежда на лучшее.

Анализ романа

Роман Пастернака "Доктор Живаго", анализ которого необходимо провести любому почитателю творчества этого писателя, является масштабным обобщением жизни русской интеллигенции во время революции и Гражданской войны.

Книга проникнута глубокой философией, затрагивает темы жизни и смерти, хода всемирной истории, тайн, которые кроются в человеческой душе.

С ее помощью автору удается показать действительность внутреннего мира своих героев, приоткрыть дверь к важному пониманию эмоциональной сущности человека. Решать такую сложную задачу писателю удается, выстроив многогранную систему образов. В полной мере эта задумка находит отражение в жизненном пути и характере главного героя.

Нобелевская премия по литературе

Роман "Доктор Живаго" (анализ краткий знаком любому человеку, увлекающемуся литературой) в 1958 году был удостоен Нобелевской премии по литературе. С формулировкой "за продолжение традиций великого русского эпического романа".

Советские власти восприняли этот факт в штыки, так как считали роман антисоветским. Против Пастернака в СССР развернулась настоящая травля. Его вынудили отказаться от премии. Только в 1989 году диплом и медаль шведской академии получил его сын Евгений.

Идея романа

Пожалуй, главная отличительная особенность романа - его поэтичность. Ею проникнуты все страницы произведения, даже те, на которых текст излагается в прозе.

Ключом к восприятию человеческой души как раз является лирика. Через нее удается понять, ради чего живет и что чувствует человек.

Как отмечали многие исследователи творчества Пастернака, роман «Доктор Живаго» — одно из самых необъяснимых его про-изведений, да и, пожалуй, из всех произведений XX века. А по-тому к этому произведению нельзя подходить «со сложившимися канонами и стереотипами». Дело в том, что роман очень своеобра-зен, и авторская воля в нем очень чувствительна, это ощущается и в построении событий, и в поведении героев. Роман много ругали: за неправильное изображение событий Гражданской войны, за рыхлость композиции, за то, что сюжетные линии часто рвутся.

Роман был задуман в 20-е годы, а собственно работать над ним Пастернак начал в 40-е годы. Завершение работы над романом относится к 1956 году. А уже в 1957 году Пастернак получает Но-белевскую премию.

Работа над романом была очень напряженной. Даже заглавия менялись часто: «Свеча горела», «Мальчики и девочки».

Изображаемое в романе время: от 1903 года до событиями послевоенных лет, а в центре событий — революция и Граждан-ская война. Главный герой романа — доктор Живаго. (Сначала

Пастернак хотел дать своему герою имя Живульт.) К осени трид-цать пятого года Пастернак вернулся домой и мог возобновить работу над романом, который, судя по уцелевшим листам, сло-женным, как обложка рукописи, мог быть, в частности, назван «Записки Патрикия Живульта».

В романе с главным персонажем связана тема философии ис-тории. Интерес к истории у Юрия Живаго возникает от его дяди по линии матери Веденятина. Он расстриженный монах, священ-ник, ушедший из церковного мира, чтобы позаботиться о Юрии, который остался сиротой после смерти матери. Дядя и взял его на воспитание, потому что Юра был очень похож на мать.

Начало романа получает трагическое звучание: «Шли и пели».

В сюжете произведения интерес к истории проявляется в не-скольких сценах. Например, когда Юрий еще был студентом-медиком, он прочитал своеобразную лекцию у постели умирающей Анны Ивановны, матери Тони. «Сознание — это свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу… Сознание — это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь, и случится катастрофа».

«Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть…» Юрий говорит о том, что если при жизни человек чувство-вал себя в делах других, то он останется в них: «И какая вам разница, что потом это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего». В этой лекции-монологе прояв-ляется традиция русской литературы: все для других. Это мотив долга, жертвоприношения.

В романе очень частые выходы на размышления об истории. У него своя философия истории: человек, не думая о конце жиз-ни, занимается тем, что ему дорого, интересно, он укрепляет этим жизнь. В конечном итоге все, что он делает с интересом, с радостью, работает на его бессмертие, на ту память, о которой говорил Юрий. По словам Веденятина, человек «умирает в разга-ре работ, посвященных бессмертию». В данном случае речь идет о философии бессмертия. И можно согласиться с тем, что любой человек умирает «не под забором», а у себя в истории.

В этом плане, в связи с размышлениями дяди, Живаго стано-вится понятна искренность героев романа к событиям истории. Так, Лара Гишар оказывается втянутой в исторические события, по-тому что будет разыскивать своего мужа — Павла Антипова, в Гражданской войне — Стрельников, за свою жестокость в при-нятии решений прозванный Расстрельниковым.

В свою очередь Павел Антипов, как выясняется в самом конце романа, пришел на войну, потому что ему важны не историчес-кие события, а романтика, которая с ними связана. Ему всегда казалось, что Лара связалась с ним не только из-за любви, в ней была жалость к нему как к человеку из других кругов. Он стал учителем математики, преподавал в Юрятине. «Как преподавал, как преподавал, как бог! Все разжует и в рот положит!»

Умная Лара чувствовала, что он оказывается в водовороте этих событий, чтобы быть достойным ее. Одна Лара понимала истин-ные его побуждения. Таким образом, и Лара, и Патуля Антипов прежде всего ценили отношение к ближнему, а уже потом все остальное.

Юрий Андреевич Живаго окончил университет, стал врачом, но мы редко видим его во время его профессиональной деятель-ности. Тем более обращают на себя внимание те сцены, когда его выкрали в партизанский отряд из-за того, что он врач. Отноше-ние его к Гражданской войне, которая на глазах становилась ис-торией, неоднозначно. Он искренне не понимает, зачем нужно убивать. Есть вечные ценности, рядом с которыми даже Граж-данская война воспринимается как явление преходящее, незна-чительное в истории, потому что Пастернак доверил своему ге-рою интерес к истории, в которой было очень много всяческих потрясений.

Об истории размышляют и подросшие мальчики, а девочки «платят» (Лариса Федоровна, Антонина Громеко, Марина) за то, что оказались втянутыми в водоворот истории. Лариса Федоровна вышла однажды из дома и не вернулась. Об этом мы узнаем в самом конце романа, в эпилоге.

Тоня Громеко, жена Юрия Живаго, оказалась за границей.

Иннокентий Дудоров и Михаил Гордон в эпилоге размышляют об истории в грозовой 1943 год — разгар войны, а потом «через пять или десять лет» размышляют они о России, об истории и о месте человека в ней, вспоминая Блоковские слова: «Мы — дети страшных лет России» (грамотные читатели, на которых рас-считывал Пастернак, знали, что это строки из стихотворения «Рожденные в года глухие»).

Одна из основных тем романа — тема любви. Он пронизан лю-бовью, причем разной: к семье, к детям, друг к другу, к Родине.

В романе нашли отражение личные связи Пастернака. Прото-типом Лары становится О. Ивинская, которая случайно-законо-мерно встретилась Пастернаку.

Лару Юрий встречает тогда, когда они были еще мальчиком и девочкой.

Жизнь Лары потерялась из внимания Юрия, он связывает свою жизнь с другой. Лара выходит замуж за Антипова, которого она любила. Если бы ей сказали, что Патуля жив, и указали, где, она ползком бы проползла, чтобы найти его.

Но так случилось, что, когда она искала Антипова, она встре-тила Юру. Юрию кажется, что только она понимала его. Однако в письме Тони Юрию видно, что она тоже его понимает. Тоня принимает решение уехать за границу с детьми.

Любовь — это тайна, непонятная иногда даже двоим, лю-бовь — это чувство, которое нельзя ввести в рамки. Лара любила Юру, а он, оставаясь верным Тоне, не представлял себе жизни без Лары, которую встретил уже во взрослой жизни.

Когда Юрий поверил Комаровскому, убедившему его в том, что Ларе, как жене Стрельникова, грозит серьезная опасность, он позволяет увезти Лару. Жизнь его с этого момента становится лишенной смысла. Это очень ярко описано в 14-й части 13-й гла-вы романа. Сцена разлуки в романе нашла отражение в стихотво-рении Юрия Живаго «Разлука».

Тема любви к ближнему раскрывается в сценах, когда Живаго находится в партизанском отряде. Один из солдат — Панфил Па-лых — говорит, что многих пустил в расход, боится теперь за исход Гражданской войны. Он все чаще вспоминает одного пар-нишку, убитого им давно. Это воспоминание до сих пор трево-жит его, преследует. Панфил любит детей, семью, но чтоб они не достались никому в случае поражения, жестоко убивает се-мью сам. По контрасту с ним показан Юрий Живаго, который целился в дерево, а попал в парнишку, которого не знал. Это был Сережа Ранцевич. Живаго выходил его и не обиделся, когда тот сказал, что не поступится своими идеалами, если они встретят-ся на поле боя.

Тема истории, любви, преходящих и извечных ценностей свое-образно отражается в лирике Живаго, помещенной в конце рома-на. Живаго недаром изображается поэтом, пожалуй, больше, чем врачом. Это своеобразное свидетельство Живаго о своем време-ни, поэтически осмысленное. В этой лирике перед читателем пред-стает мир, утративший устойчивость. Объяснение этому находит автор как в самой эпохе, так и в специфичности положения ис-кусства и художника в ней.

Лирика Юрия Живаго — это важная часть романа. Если по-вествование в нем вполне традиционно: рассказывается о челове-ческой судьбе в потоке времени, то лирика становится органич-ной частью романа. Автор выстраивает свой роман по законам скорее лирики, чем этики, изображение субъективно, мир пред-стает таким, каким он отражается в сознании главного героя. А он, вопреки утвердившимся в советской литературе нормам и требованиям, остается частным лицом. Смысл его существования раскрывается не столько в его действиях, сколько в его стихах: Материал с сайта

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. Но продуман распорядок действий И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе - Жизнь прожить — не поле перейти.

Пастернак писал отнюдь не автобиографический роман, но история духовного развития героя в главном ее содержании вос-производит процесс духовного формирования поэта.

План

1. Описание детства и юности Живаго. Его жизнь в доме се-мьи Громеко.
2. Происшествие с Амалией Гишар. Первое заочное знаком-ство с Ларисой Гишар и Комаровским.
3. На рождественском празднике Лариса стреляет в Комаров-ского и промахивается. От суда ее спасает он же.
4. Лариса выходит замуж за Павла Антипова. Они уезжают ближе к Уралу.
5. Женятся Юра и Тоня, дочка Громеко.
6. Начинается война. Юрий и Павел уходят на войну. Лариса отправляется на поиски мужа в качестве санитарной сес-тры.
7. Юрий возвращается домой. Встреча с Ларисой. Их роман. Тоня ждет уже второго ребенка, когда Юрия мобилизуют в армию снова.
8. Два года его скитаний. Побег. Он оказывается в доме Лари-сы. Болезнь Юрия. Все это время за ним ухаживает Лариса.
9. Письмо от жены сообщает Юрию о том, что Тоня с семьей уезжает за границу.
10. В городе появляется Комаровский. Он предлагает свою по-мощь, но Лара и Юра от нее отказываются. Хитростью Ко-маровский увозит Лару и дочь. Живаго остается один.
11. Он встречается с Павлом. После ночного разговора с Юри-ем, когда они вспоминают детство, Павел застрелился.
12. Юрий возвращается в Москву, женится на Марине. У них двое детей. Но однажды Живаго уходит от нее, говоря, что должен побыть один. Вскоре он умирает.
13. На его похороны приходит много народу, в том числе и Лариса.
14. Много лет спустя, во время Великой Отечественной войны, сводный брат Живаго Евграф находит дочь Лары и Юрия — Таню. Он заботится о ней, а кроме того, собирает все сти-хи, что написал за свою жизнь Юрий.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• доктор живаго краткое содержание по частям и главам
• живаго и лариса
• пастернак, борис леонидович "доктор живаго" анализ
• какое время отображается в рассказе живаго
• в чем смысл эмиграции тони громеко

Создавался роман «Доктор Живаго», анализ которого мы проведем, в обстановке послевоенного десятилетия, когда разрушились возникшие было надежды на изменения в стране, на обновление жизни. Партийное руководство активно душило литературу. Б. Пастернак не был репрессирован и даже не включен в число ошельмованных рядом с М. Зощенко и А. Ахматовой. Но в 1946 году (вскоре после постановлений о литературе) А. Фадеев выступил с предупреждением в адрес Б. Пастернака как поэта, не признающего «нашей идеологии». Б. Пастернак воссоздавал мир чувств, философию жизни, а его стремились «опустить» до политической идеологии. В официозную послевоенную литературу Б. Пастернак не вписывался ни как поэт, ни как прозаик.

В книге «Материалы для биографии» отражена история передачи и издания романа на Западе, кампания травли писателя после этой публикации, и особенно в связи с присуждением ему Нобелевской премии за 1958 год. Дополнительный материал, включающий дискуссии 1988 года, когда в «Новом мире» роман, наконец, увидел свет на родине автора, содержится в сборнике «С разных точек зрения. „Доктор Живаго“ Бориса Пастернака» (М., 1990).

Сюжетную канву романа «Доктор Живаго», анализ которого нас интересует, составляла история жизни Юрия Живаго от того момента, когда подростком он хоронил мать в 1902 году, и до 1929 года, когда от разрыва сердца он умер на московской улице. Но роман — не только жизнеописание главного героя. Б. Пастернак воспроизводил мир, в котором росла интеллигенция его поколения. В юности она восторженно ожидала революцию, представляя ее достаточно отвлеченно. Крещение правдой привело идеалы в столкновение с реальностью. Конфликт строился на несовпадении христианских идеалов и революционной действительности, подавляющей индивидуальность, требующей безоговорочного подчинения. В романе нет описания политических событий и социальных столкновений, но широко представлены раздумья и споры героев — мысли о жизни и назначении человека. Книга многоплановая, многомотивная. Одна из основных проблем в ней — судьба творческой личности в революции.

Для понимания романа необходимо разобраться в подходе Б. Пастернака к Евангелию и к революции. Все исследователи творчества Пастернака почувствовали, что его христианство не имеет прямого отношения к официальной церкви. Как писал В. Альфонсов, в Евангелии Б. Пастернак воспринял прежде всего «любовь к ближнему, идею свободы личности и понимание жизни как жертвы». Именно с этими аксиомами оказалось несовместимо революционное мировоззрение, допускающее насилие.

В юности герою Б. Пастернака (как, очевидно, и автору) революция казалась грозой, ворвавшейся в «гущу обыденщины» без подобранных сроков, чтобы вынести «приговор вековой несправедливости». В ней чудилось «что-то евангельское» — по масштабности, по направленности. до духовному наполнению.

Искренность увлечения революцией еще сильнее подчеркивает последующее разочарование. Если вначале Живаго-врачу казалось оправданным (и даже восхищало) хирургическое вмешательство ради исцеления общества, то, разочаровавшись, он видит прежде всего «потерю сердца» и фарисейство, из жизни исчезают любовь и сострадание, а стремление к истине подменяется заботами о пользе. Герой мечется между лагерями красных и белых, он отвергает, насильственное подавление личности. В романе, как пишет в своей книге М. Крепс (Булгаков и Пастернак как романисты. Эрмитаж, 1984), «нет вообще красных, а есть Павел Антипов, Ливерий Микулицын, Памфил Палых. Нет вообще дворян, есть Свентицкие, Кологривовы, Живаго, Громеко». Конфликт развивается между христианской моралью и революционной. Революционная отвергается, поскольку заставляет человека «перестать быть собой». Не желая потерять себя, Живаго оказывается «ни в тех, ни в сих». Его отталкивают борцы своим фанатизмом, ему кажется, что внеборьбы они не знают, чем заняться, борьба же поглощает всю их сущность, и в ней нет места творчеству и не нужна истина.

Антиподом Живаго выведен в романе Стрельников. Живаго — поэт, Стрельников — математик. Уже здесь заложено различие их отношения к жизни. Символика сопоставлений развивается и дальше. Профессия поэта — врач, а математик — школьный учитель — становится комиссаром, чтобы рационально переделывать общество. В Стрельникове исследователи видят и отголоски судьбы Маяковского. Истовая готовность героя на деле осуществлять революцию, быть ее орудием привела к опустошению души и самоубийству.

Финал Живаго — тоже смерть. Однако личность оценивается не только по завоеванным вершинам. Живаго не потерял себя, не отказался от главного в себе, не принял ни одной из чуждых ему ролей. Действительность 1929 года — года «великого перелома» — оказалась враждебной именно человеческой натуре. Сломанный трамвай, в котором нечем дышать, — последний символ, характеризующий взаимоотношения Живаго с окружающим миром. Сердце не выдержало, но смерть преодолевается памятью людей, и в романе смерть Живаго воспринимается скорее как оценка действительности, а не приговор «несостоявшемуся герою».

Смерть в контексте финала понимается как необходимая жертва, предполагающая возможность воскресения. Герой романа — не зеркальное отражение автора, их судьбы не совпадают, но главное направление мыслей и чувств, безусловно, близкое, единое.

По мнению многих исследователей, модель личности Б. Пастернака ориентирована на Христа. Юрий Живаго — не Христос, но «вековой прототип» отражен в его судьбе.

Важные наблюдения относительно поэтики романа приводятся в уже названной книге М. Крепса и работе Б. Гаспарова «Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Б. Пастернака „Доктор Живаго"» («Дружба народов». 1990, № 3). Исследователи отмечают, что в структуре романа действует принцип кинематографического монтажа, подбора независимых сцен-кадров. Фабула романа строится не на знакомстве героев и дальнейшем развитии их отношений, а на скрещении параллельных и независимо развивающихся судеб.

Нагромождение всевозможных совпадений, случайных встреч и стечений обстоятельств, которые сами герои называют «немыслимыми» и «невероятными», объясняются полифонией произведения. Б. Гаспаров, выявляя характер совпадений, «скрещений», параллельных сюжетов, пользуется музыкальным термином «контрапункт» (так соотносятся в начале романа смерть отца Юрия, выбросившегося из курьерского поезда, и в конце — смерть самого героя, выходящего из сломанного трамвая; рассматривается сложная образная система при изображении железнодорожного разъезда перед Юрятиным и др.).

Для понимания концепции истории и концепции личности в романе важно не только истолкование завершающих его стихотворений. Необходимо понять, почему они не могли быть растворены в тексте.

Начинается цикл с противостояния Гамлета лживой и преступной реальности. В ряде последующих стихотворений просматриваются эпизоды из жизни героя. Стихи нужны не для того, чтобы узнать что-то дополнительное о Юрии Живаго, но через его стихи проникнуть в его душу и почувствовать тот мир, в котором он жил, — что в нем не принял, почему благословлял жизнь как дар. Стихи Юрия Живаго подтверждают трагедийность восприятия действительности Б. Пастернаком и его героем и одновременно обнаруживают преодоление трагедии в творчестве. Развивая эту мысль, В. Альфонсов возражает тем, кто считал Б. Пастернака «жертвой эпохи»: «Если бы он был жертвой, он не создал бы такой лучезарной поэзии. Он художник бесконечно положительного, утверждающего миропонимания». На этом завершим анализ романа «Доктор Живаго».